Здесь было спокойно. Светло.

Здесь были люди. Но они не орали, не пихались, не хотели вылить ей на голову тарелку супа или схватить за шею; они спокойно ходили от картины к картине и молчали. Некоторые — тихо переговаривались. Но не более того. И никто не обратил на неё внимания.

Стены были белыми, и на них висели картины. Картины — боже! На картины она могла смотреть часами.

Она забыла обо всём. Погрузилась в другой мир — тех самых цветов. Нежных, грубых, ярких, светлых, тёмных… все они выражали что-то очень сильное, что задевало её душу, ранило, но она с радостью принимала эти раны — ей так хотелось знать точно, что именно чувствовал автор этих картин, что она почти касалась полотен. Но тут же, одумавшись, отдёргивала свои пальцы.

Ходила от полотна к полотну, рассматривая буйство красок на каждой. Она не знала, какими материалами они были написаны, но это было так… насыщенно, так прекрасно, что у неё щемило сердце. И ей хотелось плакать.

Чудовище прижимало руки к сердцу и со слезами на глазах смотрело на что-то очень красивое, что-то, что не было похоже на неё, — на девушку рыжего мальчика, улыбающуюся на неё с полотна. Эти цвета, этот свет… её голубые глаза сияли на солнце, стали практически белыми, а волосы золотились. Девушка сидела на подоконнике в одной мужской рубашке и жмурилась от солнца. И только она знала, что за окном где-то бродило оно — чудовище. Но его никто не нарисует.

Она застыла в восхищении. Её жалкий рисунок для него, наверное, — просто… позор. Как она посмела отправить его ему? Как она была настолько самонадеянной, чтобы думать, что её каракули чего-то стоят?

— Тебе нравится? — она вздрогнула и обернулась. На неё смотрел рыжий мальчик и улыбался. Для неё он был искусством, как та девушка для него. — Это я автор картин.

— Это… это… — у неё чуть не потекли слёзы.

Тут же появилась та самая блондинка — она улыбалась. Она обняла его за талию и сияющим взглядом посмотрела на неё.

Она чувствовала от них искрящееся счастье и сама заражалась им. Ей даже не хотелось с ними разговаривать, потому что они — священны.

— А я вдохновитель, — засмеялась блондинка. В её глазах мелькнуло узнавание, и она снова улыбнулась. — О, это ты? Привет!

Она что-то пробурчала и решила отойти от них. Только издалека она может любоваться ими, пока никто не смотрит, пока никому до неё нет дела.

Она хотела уже выйти, как вдруг заметила на каком-то диванчике знакомый тёмно-зелёный шарф. Она помнила его на шее рыжего мальчика, и это было правильно; но она вдруг снова не смогла себя контролировать — сорвалась с места и, оглядываясь по сторонам, быстро схватила его и запихала в огромный карман пуховика. Она даже не успела спросить себя, что она делает, лишь потом удивлённо округлила глаза; но ничего уже исправить нельзя было. Пора уходить.

Словно в трансе выбежала из галереи, шарахаясь от каждого прохожего, бледная, словно призрак. Ещё хранившая его запах лёгкая ткань жгла ей ладонь. На сей раз она не была счастлива.

*

Когда весной валит хлопьями снег, всегда происходит что-то нехорошее. Чувство тревоги не покидает её ни на минуту, забирается под кожу, отравляет кровь, заставляет сердце стучать быстро-сдавленно.

Она рисует в своей комнате. Тут всегда холодно и темно — лишь маленький светильник. Кровать застелена и тоже холодна, она ведь тут спит. Когда она хочет забраться в свою собственную кровать, отец начинает кричать, что она его не любит.

Она тихо дышит, пока за тонкой запертой изнутри дверью, отец и его друзья с шахты поют какие-то песни под музыку из телевизора. Она звучит громко. А их голоса — развязно, языки заплетались и вставляли неприличные выражения через каждое слово. Она старалась быть тихой, как мышка. Её девиз по жизни — будь тихой, и тебя не заметят. Даже когда отец кричит:

— Анька! Выходи, чего застряла! Чего засела, как запечный таракан!

Сердце замирает, но она игнорирует. Игнорирует пьяный грубый смех. Когда его голос звучит второй раз, и гораздо злее, в животе затягивается спираль. Когда он уже начинает ломиться в дверь, крича, что выпорет её, приходится встать и открыть дверь. Он тут же выталкивает её за руку, выставляет вперёд себя, кладя широченные ручищи на худые плечи и показывая гостям. У них у всех — такие же сальные глаза и красные пьяные рожи.

Ей хочется спрятаться, уйти, исчезнуть во мраке Вселенной — восстановить равновесие. Она явно была здесь лишней.

Она всегда была лишней.

Ей страшно. По-настоящему.

Она хочет выбраться из его ладоней, но он держит крепко и с гордостью говорит:

— Вот моя Анька, смотрите, как выросла.

И бьёт её по заднице. Её щёки пылают, а на глазах выступают слёзы, когда несколько мужчин начинают смеяться. «Можно мне уйти?», — шепчет она, но он ведёт её к столу, где она стоит, сжав руки впереди и глядя в одну точку.

— Ух ты, какая красавица, — говорит какой-то мужчина и пытается приблизить её к себе, тянет к ней свои ладони, но она отбегает с бешено стучавшим сердцем и округлившимися глазами. Встаёт за спину отца. Внутри зреет что-то; оно готово скинуть её с края пропасти. Она всё ещё держится за остатки камней.

Отец хмурится, злится, вытаскивает её за запястье из-за своей спины.

— Не позорь меня, бля, — шипит он. — Чего такая пуганая? А ну быстро подошла и поздоровалась.

Она несмело идёт, дыша, как загнанная лошадь, всхлипывая. Кидает последний отчаянный взгляд на отца. У них такие же руки. Красные, большие, жилистые. И глаза — сально смотрят на её тело.

Это «поздорованье» заканчивается тем, что мужчина сажает её к себе на колени. Она застывает, как пружина. Перед глазами встаёт пелена, мир снова разбивается на кусочки. Её так тошнит, что дрожат руки, дрожит всё тело. Горячее дыхание в шею. Запах чего-то резкого. Её сейчас вывернет наизнанку.

— Какая худенькая, — мурлычет мужчина и целует её в щёку. Она еле выдыхает. От ужаса сковывает тело. — А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела? Такая маленькая, сладенькая…

А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела?

Внутри что-то лопается с треском. С резким, оборванным звуком лопнувшей гитарной струны.

Она выпутывается из захвативших её в плен рук, бешено отбиваясь, и резко вспрыгивает с колен, как ужаленная. Зрачки бешено вращаются вокруг себя и ничего не успевают схватить — в ушах вата, перед глазами пелена. Выставляет вперёд дрожащие руки и громко, визгливо кричит срывающимся голосом:

— Не трогайте меня! Не подходите!

В горле что-то сжимается, она больше не может дышать. На неё резко наваливается мир, со всеми этими запахами рыбы, спирта и чего-то ещё, с пьяным противным смехом низких мужских голосов. Отец снова хватает её за запястье и тянет куда-то:

— Ты, блять, охуела? Как со старшими разговариваешь? Давно по морде не получала?

Она слышит это и ещё сильнее что-то кричит, уже не понимая, что. И резко дёргает руками — впервые. Отходит назад. Нащупывает бёдрами тумбочку и, не поворачиваясь к ним задом, достаёт из него пистолет и выставляет перед собой, крича:

— Не подходите! Не подходите!

Никто больше не подходит. Она слушает пару секунд тишину, слепо глядя на лица и ничего не видя перед собой, а потом вдруг бешено срывается с места и бежит из квартиры. Лишь по пути захватывает рюкзак, лежащий в прихожей, зачем, сама не поняла. Это было механическое движение. Но она вдруг отчаянно понимает — больше она сюда не вернётся.

Никогда. А в рюкзаке — её всё. Её рисунки.

Она боится услышать сзади громогласный голос отца, боится почувствовать на волосах стальную хватку до боли, но никто за ней не бежит.

Она выбегает в подъезд и даже не чувствует холода. Громко захлопывает дверь и громко всхлипывает, оказавшись на свободе. Куда бежать дальше? Куда?

И только потом замечает пару — рыжий мальчик и блондинистая девочка. Смотрят на неё огромными глазами. Они не замечают пистолета, потому что она сложила руки вместе, в одной — пистолет, в другой — рюкзак, и рюкзак поверх пистолета. Но они заметили её загнанный ополоумевший вид.