И она посмотрела на неё совершенно другими глазами — полными восхищения. В груди у неё что-то задрожало и заплакало от какого-то нового ощущения, умиления. Она, оказывается, красиво улыбалась — так, что бесчувственное, красиво-мраморное лицо становилось действительно красивым. Именно в улыбке оно жило. На щеках у неё были ямочки. А ещё она ей подмигнула.

Её пальцы тут же задвигались в мнимом танце, ритуале изображения людей на бумагу. На душе запорхали бабочки, зашевелили шёлковыми крылышками, лаская нежно и мимолётно рёбра.

Когда они вышли во двор, девушка и парень остановились возле двери. Было ещё темно, но где-то далеко, за серыми коробками-домами, виднелась оранжевая полоска — вставало солнце. Небо расплескало кровавые, солнечные краски, лившиеся из этой полоски — словно его кто-то ранил, и из открытой раны текла багряная кровь.

Она нарочно замедлила шаг и прислушалась.

— …не уставай сильно, люблю тебя… — слышался озабоченный тонкий голосок блондинки. Она обернулась и наткнулась на её голубой взгляд, обращённый к парню, — она его нагло перехватила. Украла, спрятав в карман. И — застыла. Мир вдруг накренился — в который раз — и разбился, как хрустальные вазы с сервиза. Дыхание отнялось, и перед глазами встала пелена.

«Я люблю тебя, люблю тебя», — говорил тёмными вечерами отец. За окном что-то грохотало, она вздрагивала. Он говорил те же слова: «Люблю тебя, люблю, люблю, ну я же ведь тебя люблю, что ты так вздрагиваешь?», но только глаза его угрожающе сверкали. Голос хрипло скрипел. Он приближался, сжимал её запястья сильно-сильно, оставляя на коже синяки. Оставляя на рёбрах трещины и фантомные боли в костях — даже после. После его «люблю» она ложилась в комочек в углу ванной и прижимала пальцы к разбитой губе. Раны щипало от её слёз.

Это ли — любовь?

Тогда почему она так… мягко на него смотрела? Почему она не хотела причинить ему боль?

Что есть — любовь? Любовь — это когда тебе страшно?

Она не знала.

*

Однажды случилось так, что она чуть не умерла. Это было в один из тех серых понедельников, которые все так ненавидели. Отец в очередной раз не пришёл домой на ночь (позже будут пьяные эсемески, что она противная дочь, ничего не делает, отца не встречает с объятиями — а она всего лишь в школе была в этот момент), она в очередной раз оставила ему тарелку с супом возле микроволновки. Вышла из дома с радостным чувством — ведь его дома не было. Она знала, что полная дрянь, ведь нельзя этому радоваться, но ничего поделать с собой не могла.

Они по своему обыкновению зашли вместе в лифт. Он нажал на расшатанную кнопку со стёртой практически цифрой один. Лифт сначала дёрнулся. Даже поехал вниз. Но потом снова дёрнулся и застыл. Она ничего не осознала. Его рыжие брови поехали вверх:

— Что за чёрт? Э-эй? — он снова начал нажимать на кнопку первого этажа. Потом на кнопку пятого этажа. Она лишь мялась рядом растерянно. Он удивлённо посмотрел на неё. — Застряли.

— А-ага, — сказала она что-то очень тихо, просто чтобы не молчать. Нелепо. Она не знала, что делать и говорить. Просто пялилась на него. Он всё решит. А если не решит — она будет смотреть на него столько, сколько Вселенная ей разрешит.

— Так, надо ведь кого-то вызвать? — пробормотал он, нажимая на какие-то кнопки, скорее, размышляя для себя. Её слова ему не требовались. И она молчала, тонко чувствуя это. Так было даже лучше.

Он с кем-то поговорил. Мужской голос обещал вызволить максимально скоро.

«Скоро — это когда?», — подумала она. Раньше, чем у неё остановится сердце?

— Ну вот, не успели даже запаниковать, — мягко улыбнулся он ей. И посмотрел. Посмотрел так, как она желала и одновременно не желала. Как на что-то одушевлённое.

Он рассматривал её недолго, но внимательно. Светлые голубые глаза скользили по шапке, по пуховику. По тонким ногам в чёрных колготках. А из-под куртки вываливался серый подол длинного платья. Она не заботилась об одежде, потому что отец никогда не заботился. Была тётя Люба, которая раз в год жертвовала какой-нибудь своей растянутой кофточкой. Так было почти всю жизнь. Тучная тётка, сестра отца, цокала языком, качала головой: «Жалко, жалко девочку», и с барской руки отдавала ей какую-нибудь одёжку своих дочек, которые давно уже выросли и сейчас имеют своих детей — её племянников, у которых она воровала краску. Будучи маленькой, она сначала радовалась новым вещам — как же, что-то новенькое! — но после первых насмешек одноклассников стало неудобно. После первых презрительных взглядов (а она не понимала, в чём причина, но потом сравнила себя с другими и вдруг поняла) кофточки и длинные юбки хотелось сжечь. Но у неё не было другого выбора. Один раз она сохранила немного денег с тех, которые отец выделял на продукты, и купила себе новое платье. Она была так счастлива. Больше не будет этих косых взглядов. Больше не будет… всего вот этого.

Отец, увидев новое красное платье, побагровел. Сначала он, схватив её за запястье, долго орал, допытываясь, какой «ёбырь» купил ей это платье, а потом стянул его с неё, рыдающей, и порезал прямо у неё на глазах тонкую ткань. У неё сохранились кусочки ткани. Она сшила их снова красными нитками по памяти, неумело. Иногда она надевала его перед зеркалом, смотрела, как нелепо оно выглядит (неправильное платье для неправильных принцесс, для чудовищ — вторая кожа, сшитая по кускам крупными стежками), и плакала, зажимая рот себе ладонью.

Она больше не заботилась об одежде. Научилась втягивать голову в плечи, представляя, что её не существует. Убеждая людей: «Не смотрите на меня! Этого существа не существует». И люди верили.

Но когда он посмотрел на неё вот так, как будто она была кем-то настоящим (возможно, даже человеком), под кожей у неё вдруг родились насекомые и зажужжали, зажужжали, заставляя её нервничать, ёрзать, бояться его взгляда. Бояться смотреть на него (ведь когда он смотрел так в упор — она не могла смотреть на него).

Зачем ты на неё смотришь, человек? Она ведь недостойна твоего взгляда. Посмотри лучше на стены, так всяко лучше.

— Меня зовут Артур, — сказал он, дружелюбно улыбаясь. «Знаю», — хотелось сказать ей. Она на него не смотрела, но точно знала: рыжие волосы растрёпаны, джинсовая куртка распахнута, чёрная футболка торчала, фенечки радужные на запястьях, ухмыляющийся уголок рта, ленивый взгляд. Она ведь знала это наизусть. — А тебя как нарекли?

Она отвернулась к стене и стала водить по какой-то наклейке пальцем. Сердце бешено застучало. Движения были нервны. Он что-то сказал ещё, но она притворилась, что не слышит; и в ушах и правда словно стояла вата.

У чудовища нет имени, нельзя такое спрашивать.

Он недоумённо пожал плечами, вздохнул, пробормотал что-то типа: «Не хочешь, как хочешь», сел на свой рюкзак и залип в телефоне. Она снова могла украдкой на него смотреть. И в ней снова поднималось благоговение.

Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Двадцать пять. Их не вызволяли, а тишина казалась звенящей, навязчивой. Он поднялся, снова позвонил диспетчерам, недовольно спросил, когда их собираются вызволить. Ответили — как раз. И в этот же миг лифт снова поехал.

Он взял свой рюкзак, надел на плечо и встал перед дверьми. Она — за его спиной. И вдруг она заметила кое-что — на рюкзаке висел почти отколотый красный значок с каким-то героем. На одной иголке, не закреплённый в булавке. На расстоянии локтя — протяни руку, возьми и положи в карман.

Кровь бросилась в голову, и она, ни о чём не задумываясь, быстро вытянула руку и проворно отколола пальцем значок от рюкзака — бесшумно, он ничего не заметил, смотря в свой телефон. Она положила его в карман.

Двери лифта раскрылись. На её губах играла счастливая улыбка.

*

Однажды она задержалась после школы, чтобы положить в почтовый ящик рыжего мальчика свой рисунок (она рисовала его ужасно долго, улыбаясь нежно, пытаясь сделать именно тот медный оттенок его волос). Она воровато оглядывалась. На конверте было написан его адрес печатными, но слегка пляшущими буквами. Пульс зашкаливал. Едва она бросила конверт — сразу же выбросилась на улицу и начала ходить по двору, прижимая ладони к пылающим щекам и стараясь успокоить дыхание.