— Конечно, нет, господин, — процедила женщина, и её лицо мигом надело точно такую же холодную маску, но в глубине её глаз Юстиниан увидел то же, что видел в глазах Мими. Презрение.

— Вот и прекрасно. Мы уходим. А вы… закончите свою работу.

Они исчезли. Исчезли, оставив их умирать в этом смоляном котле со смертью, огнём и кровью. Юстиниан хоть и считался доблестным воином, но умереть на войне никогда не хотел. Это удел моралистов.

Он хотел лишь извлекать выгоду. Выгода. Какой толк от этой выгоды сейчас? Сатана переломит их всех одним пальцем. А они даже не успеют выбраться.

Вдруг он услышал знакомый звонкий голос, вскрикнувший что-то. Резко обернувшись, он увидел Мими, прижатую конструкцией шатра к земле. Она беспомощно трепыхалась, но сил не было. И с ужасом смотрела на то, как на неё надвигается демон, держа в руках меч.

В этот момент жизнь Юстиниана разделилась на «до» и «после».

Всё, что было до — имело огромное значение. Все его лавры, войны, в которых можно не участвовать, чтобы получать выгоду, идеально отточенные надменные улыбки и скучные женщины. Оно даже перевешивало.

Но он всё равно выбрал тот горящий взгляд маленькой демоницы, которая даже с горящими крыльями бросалась в самую гущу ужаса, чтобы спасти кого-то.

Вот так, должно быть, и ощущается поражение. Между правильным и неправильным Юстиниан выбрал неправильное, но не пожалел об этом ни на секунду.

Он убил того демона и освободил Мими. Тихонько постанывая от боли, она лежала на его руках, а он старался не повредить её раненое крыло. Она не успела генерироваться.

И она посмотрела на него как восьмое чудо света.

— Ты мог уйти, ну почему ты, чёрт возьми, не ушёл! — вскрикнула она так, словно обиделась на него за это.

— Нужно убираться. Нам не победить, — только и ответил Юстиниан.

И вдруг Мими заревела отчаянно, как маленькая девочка. Огромные слёзы катились по её щекам, и она их даже не успевала утирать.

— Но я ненавижу терять! — в её голосе было столько концентрированной боли, что он чуть не содрогнулся, бежа с ней на руках из этого подобия ада.

В этом суть — он понял. Она ненавидит терять. Всё понятно.

Ему никогда не было что терять. Поэтому ему было так плевать.

А у неё видимо что-то было. Поэтому ей было так больно.

— Тогда бежим, — сказал Юстиниан, и они побежали.

*

— Это здесь ангелы развлекались? — спрашивает Люцифер, обходя по периметру почти разрушенный клуб. Некогда белое здание, покрытое серебряным орнаментом, обгорело снаружи, а пара балок и колонн упало на землю. — Оно всегда так тухло выглядело?

Действительно тухло. А внутри ещё хуже. Барная стойка разрушена, а бутылки с глифтом валяются на полу, на столах, везде, где только можно. Белые стулья разлетелись в щепки. Сцена, на которой певцами исполнялись песни для богатых и влиятельных ангелов, покрыта засохшими пятнами крови.

Дино слышал, что песни эти были о людях, о восхождении Шепфы, создании миров, и что пели их особенные ангелы — те, которых никто не видел тысячи лет. У них были особенные голоса и способность влиять на толпу. Что-то из разряда тех редких ангелов, которые видят будущее, из тех демонов, которые, как Люцифер, способны вызывать огонь из ладоней.

Он уверен, что ангелы, пленённые здесь зажравшимися серафимами, были несчастны. Но то, что с ними сделали демоны…

Дино как будто слышал их последнюю похоронную песню, оставленную в воздухе эхом. Те ангелы и демоны, которые зашли с ними, тоже притихли и лица их стали скорбными. Стигмата тоже затихла. Будто на неё подействовало волшебство, разлитое в воздухе. Рука впервые за долгое время не горела, а голова не гудела воспалёнными мыслями. Он болел, а сейчас на краткий миг почувствовал долгожданную свободу от боли.

Тишина. Он почувствовал блаженную тишину. И избегал смотреть на Люцифера, потому что тогда заноет стигмата, заноет что-то в грудине, засвербит между рёбер.

Он всё сделал правильно.

— О, смотрите, что-то осталось! — крикнул кто-то, доставая из шкафа за барной стойкой несколько бутылок.

Пили мало, пили тихо. Один раз стукнулись стаканы с разбитыми краями, один раз прозвучал всеобщий крик: «За свободу! За жизнь!», и дальше тишина.

Дино сначала хотел отказаться. Он ожидал насмешливого взгляда Люцифера («Ну давай, ангелок, преступи через себя!»), он был готов — его кожа горела в ожидании его взгляда. Но он ни разу не посмотрел.

И Дино взял стакан. Опрокинул его разом, чувствуя, как горло обжигает. Чувствуя с каждым новым глотком, как мир начал крутиться каруселью, и всё внутри словно бы подобралось. Желудок, давно лишённый пищи, горел. Сознание плавилось.

Всё, чтобы не чувствовать. Всё, чтобы не чувствовать Люцифера так рядом, так близко, даже несмотря на то, что он был в другом конце комнаты. Он всё равно ощущал его наэлектризовавшимся телом. Это было обречённым поражением, что было предрешено с самого начала — с самого их первого взгляда, когда ни один не хотел отвести глаза назло другому.

Он пил всё больше, надеясь забыться. Но порог опьянения ангелов всё же существовал, и в этот момент Дино ненавидел его. Он как никогда отчаянно мечтал человеком, чтобы наутро не помнить собственного имени и не чувствовать тела.

И вдруг. Как обухом по голове. Как забытое, но враз вспомнившееся чувство, дежавю. Люцифер держит на коленях какую-то темноволосую демоницу, она прижимается к нему, тычется носом в его шею, пока он безучастно пьёт и смотрит в пустоту. Но он не отталкивает её. Почему он не отталкивает её?

Зачем, зачем Дино посмотрел на него?

Резко накрывает тошнотой — до такой степени, что хочется выблевать собственное сердце, которое сейчас ощущается перемолотым мешком, лишённым крови. Дино выходит наружу.

Воздух не свежий — в нём всё ещё чувствуется запах гари. Плечо снова жжёт. Дино бьёт кулаком по стене, мечтая, чтобы это было лицо демона. Лицо одного конкретного демона, имя которого даже в мыслях произносить больно. Так не должно быть.

Мешок с костями, мешок с кровью — его тело и его сердце. Это было отвратительно.

— Хочешь добить бедное здание? Одобряю разрушительные импульсы.

Привычная ухмылка, которая враз вызывает привычный гнев, сейчас утроенный. Как будто ничего не было. Как будто не случилось апокалипсиса внутри, как будто он жаждал разрушить всё в нём внутри.

Так это всегда ощущалось — Дино сопротивляется разрушению, болезни с одним конкретным именем, но каждый раз проигрывает. И у него нет сил признавать, что болезни не существует, когда он уже еле дышит.

Когда он даже сейчас смотрит на его губы и хочет разбиться о камень. Полететь вниз со скалы, сложив крылья вместе.

— Зачем? — еле спрашивает он.

Зачем ты пришёл?

Зачем оставил ту девчонку?

Зачем этот апокалипсис, зачем, зачем, зачем?

— Просто вышел погулять. Увидел тебя, — пожимает плечами и невозмутимо затягивается сигаретой, взятой видимо где-то в баре. Дино, делая еле слышный выдох, выдёргивает сигарету у него из рук и заставляет смотреть на себя, хватая за горло. Дыхание с перебоями. Снова этот страх под кожей, который он пытается спрятать за яростью. Страх его глаз так близко, страх того, как ебашит сердце. А Люцифер криво ухмыляется. На этот раз Дино прижат к стене его рукой. И страх окутывает всего его, выплёскивая через край в голубых глазах. Контроль. У него нет сил напомнить себе о контроле, который Люцифер так вероломно отобрал одним прикосновением. И победоносно хмыкает, прижимаясь к его бёдрам. А потом шепчет ему на ухо, убирая пряди с виска, заставляя закрыть глаза: — Потому что я ненавижу тебя сейчас. За то, что ты даже сейчас мне не принадлежишь. Я ненавижу тебя за это. Ради тебя я предал отца, перешёл на сторону ёбаного сопротивления, а ты даже сейчас мне неподвластен и верен своим долбаным идеалам в голове.

Каждое его слово дробило сердце Дино. Он больно закусил губу. Боль, ещё больше боли, чтобы перекрыть.