========== Часть 1 ==========

Снег в Москве всегда вызывал во мне страх. Казался искусственным, как в стеклянных шарах с деревьями внутри. Как синтепон, набитые животы декоративных снеговиков в торговых центрах с песнями из рождественских фильмов для поднятия духа.

Всё здесь было призвано поднимать наш Новогодний дух. С большой буквы.

Я дитя весны, поэтому липкий снег, падающий в тёмные волосы, и путающийся в тёмно-зелёном шарфе, кажется на мне чем-то инородным. Я не люблю холод и ощущать себя мокрой. И когда я влетаю в знакомый подъезд, чуть не роняя на себя дверь из-за обилия праздничных пакетов, я ощущаю себя странно несчастной.

Чихаю, а потом кашляю. Эхо, хоть и должно быть гулким, всё равно звучит кратко и неуверенно.

Здесь всё так же. И я застываю перед дверьми лифта, потому что воспоминание маленькой меня в дутом пуховике и смешной цветной шапке, когда-то с писком отпрыгивающей от выходящего добермана, сбивает с ног. Я чуть не упала. Но всё же нет, хотя ботильоны высокие и мне совершенно не по ступне. Не под стать. Не под внутреннюю суть, скорее.

Я в них как маленькая девочка, впервые надевшая каблуки и притворяющаяся принцессой.

— Че встала на месте, людям по делам вообще-то надо! — знакомое ворчание впивается в кости подобно свистящему ветру за окном, когда ты сидишь дома — даже уютно. Соседка с пятого этажа смотрит неодобрительно, но без узнавания. Она меня так и не запомнила — раззяву с тремя портфелями из разных школ (музыкальной, художественной и танцевальной). И это почти… приятно. Соседка, всё в той же шапке с собачьими ушами (я так и не узнала за двадцать лет, как она называется), подгоняет растерянного и злого мужчину: — Ну давай, Миша, нам ещё столько надо купить; зря только Людку позвали! И ты зря на грудь с утра начал принимать… Горошек, пусть он нахуй идёт.

Посмеиваясь в кожаную перчатку, я захожу в лифт, ни разу не дёрнувшись от призрачных собак. Это одна из моих немногочисленных побед.

Всё начинается с горошка, из-за которого на тебя орут с утра, из-за которого ты потом идёшь пить пиво с подружками, потому что вся эта суета задолбала, и… всё вертится в сумасшедшем танце бенгальских огней и пузырьков в шампанском.

А на тебя даже мама не кричит с утра, потому что не встаёт до вечера, а только хриплым голосом просит глотка воды.

Мне странно видеть себя в зеркале (новое, блестящее, только поставили, потому что я помню только покрытое наклейками голых девиц из Фабрики звёзд). Это… я?

Это та, которая должна называться Надькой, мечтающей стать одной из голых девиц — та девчонка в глупых очках, неровной чёлкой, глупыми шутками, глупыми варежками на резинках вместо перчаток. А она — в модном пальто и стильными пакетами — не Надька.

У неё теперь даже имени нет, потому что строгое «Надежда» вызывает оторопь. В двадцать быть бы только Надькой, но Надька очень хотела выпрыгнуть из своей кожи поскорее. А до новой ещё не доросла.

Я выхожу. Делаю три шага к квартире 546. И на меня в глазок глядят мои собственные округлённые, оробевшие глаза.

Это третий мой Новый год, который я должна была встречать извне этой квартиры. Первый был в компании общажных подружек, с воплями мамы, тогда ещё такой близкой, в вацапе (но было плевать, было весело), второй — с совершенно другой девочкой, от которой теперь осталась только подписка в инстаграме, и с обычными, будничными поздравлениями даже не злых родителей в сообщениях, и третий… вот. С первыми подарками на мои деньги. Без истерик, без концертов, тихое «Приезжай, что ли, дочь, если праздновать не с кем».

Я слышу шум из квартиры. Топот ног брата, который звучит гораздо увереннее, чем тогда, когда я последний раз смотрела в их глаза, ещё не зная, ещё не думая, что когда-то буду смотреть на них только из фотографий, с тихим упрямством внутри, но нежеланием прощаться. Неумением отпускать, только рвать с корнем, зло стирая слёзы.

Что-то взрослое, что должно было вырасти внутри, что обязано было вырасти, тихо тлеет полиэтиленом, оказавшись искусственным. Выращенным только не внутри, а поверх. И пальцы бездумно сжимаются и разжимаются.

Я слышу шорох сбоку — пацан из соседней квартиры, с рюкзаком поверх куртки и недоумённым, чуточку любопытным взглядом, делает шаг к лифту. Я от неудобства переминаюсь с каблука на каблук, с одного сомнения на другое.

Потом снова смотрю на дверь. Ещё секунда — и огромная пропасть сомкнётся. Я хочу в неё прыгнуть, потому что до ужаса,

до тремора в пальцах,

хочу на ту сторону.

Но не прыгаю.

Тихо всхлипнув, я бездумно запрыгиваю в почти что закрывшийся лифт, и смотрю наверх, пытаясь не пролить слёзы. В моих ушах всё ещё Дискотека Авария, а в ноздрях запах оливье и стирального порошка. А в груди нечто липкое, застывшее, дёргающееся под стеклом.

Мальчик, которому на вид лет шестнадцать-семнадцать, начинает нетерпеливо стучать ногой, будто в ритм какой-то молодёжной песни, и я некстати это замечаю, прежде чем лифт дёргается и застывает вне времени и пространства, где-то между этажами. Мне, глупо верящей во все эти знаки зодиака и таро, кажется это дурным предзнаменованием. Даже больше — это ощущается как предвкушение перед кармическим уроком.

Но явно чем-то более высокимвысоким, чем дурацкое совпадение.

Тогда мы, кажется, впервые смотрим друг на друга — полностью ошарашенные. Классный подарок на Новый год.

И я подмечаю его ярко-ореховые, наполняющиеся злостью на эту вселенскую несправедливость, глаза.

— Это че ещё за дела? — хрипло говорит он, и в его голосе меня ошарашивает сила, глубина, которая делает его сразу взрослее на вид. Я застываю, потому что не знаю, что делать, пока парень начинает дубасить по всем кнопкам. Снова и снова. Пока не нажимает на ту, которая вызывает диспетчера — тот уже под этим самым щелчком по шее, и голос на другом конце линии злобно матерится, что мы отвлекаем его от празднования, которое и так пришлось в эту «ебучую смену». Меня будто сам чёрт дёрнул издать смешок, потому что злые коньячные глаза останавливаются на мне. Прямо на мне. Пытаясь въесться морозно в кости, но не получается — он весь какой-то очень тёплый, как горячая карамель. Взъерошенные тёмные волосы. Румянец на смуглых щёках. И до ужаса мрачный и резкий вид.

Я снова смеюсь, будто уже обдолбалась чем-то крепким. У меня всё ещё голова мутится.

— Если вы нас не вытащите через полчаса, то я пожалуюсь в инстанцию! — вырыкивает из себя парень.

— Хренанцию! — заявляет мужичок (я почему-то представляю его в шапке Санта Клауса, с щетиной и бутылкой водки в руках).

Связь прерывается. Я ловлю хихиканье пальцами у губ. Мальчик пытается порезать меня взглядом — я в ответ смотрю очень мягко.

— Это нормально ваще, а? Меня пацаны ждут! Я ему, блять, залупу на хуй натяну, — и, сжав губы, упрямо долбит в ту же кнопку. Желваки ходят по скулам, глаза сверкают. Упрямо и жестко затирает ему, что он должен сделать. Мужичок вроде бы соглашается, но это неточно.

Звучит тишина, пока мальчик не долбит кулаком в стену. И не начинает топать, пытаясь кое-как мерять шагами узкое пространство.

Пока он ходит, нервничая и написывая какие-то эсемески, я просто сажусь спиной к стене, скучающе отмечая время — 22.45.

Мальчик вдруг останавливается и пронзает меня немигающим взглядом — как у дикого кота.

— У тебя вообще нет никаких планов? Ты как будто помирать собралась!

Он будто меня в чём-то обвиняет. Меня дёргает и чуть-чуть колет внутри (как крапива) это дурацкое «ты». Для детей его возраста я Наталья Алексеевна. Учительница математики, точной науки, в будущем злобная мотемотичка, а пока лишь испуганная практикантка. Но все же!

— А чего мне — снимать штаны и бегать, тратя драгоценный кислород? — я немного ощетиниваюсь и потому звучу слегка обиженно, глядя на него исподлобья.

А больше мне нечего сказать — я действительно безвольно прислонилась плечами и затылком к стене. И плевать мне, что пальто может испачкаться.