Я хочу просто закрыть глаза.

— Ну тогда да, ляжь и помирай! — презрительно фыркает он, дергая уголком рта в усмешке. Я оскорбленно отворачиваю лицо.

Он садится напротив и начинает тыкать что-то в телефоне. Мне свой даже доставать не хочется. Будто во мне выжженное поле. Абсолютно никаких эмоций. Я тихо улыбаюсь флегматичной улыбкой, скосив глаза на пол.

И именно на этой улыбке он поднимает мрачный взгляд. Смотрит на меня исподлобья, будто волк изучает нечто из другой стаи.

Я почти краснею, потому что мельком замечаю, что он симпатичный. Что у него острые черты лица, хаотичные волосы, и весь он как оголённый нерв — хаотичный и, кажется, через секунду взорвётся. За такими мне интереснее смотреть издалека. Такие мне нравились в мои шестнадцать. В мои почти двадцать мне нравится представлять себя с ними гораздо более опытной, спокойной, и, естественно, очень соблазнительной.

Это чувствуется как нечто сюрное, потому что я начинаю нервничать.

— Сколько тебе лет?

Его вопрос ставит меня в тупик. И да, задевает.

— Извини, но я не разрешала тебе переходить на «ты», — голос должен звучать более холодно. Не так… беспомощно и тонко.

Он откладывает телефон и снова усмехается набок — но я вижу, что это добрая усмешка, в ней нет издевательства. Его глаза светятся. Но мне все равно хочется отрастить броню, пока он вглядывается за неё. Это так странно. Особенно для мальчишки его возраста.

— А с чего такая серьёзность?

— А с того, что я учитель! — глупо, нелепо выпаливаю я, вдруг подхватывая это детское поведение. И мне не становится стыдно, потому что в этот момент я захвачена тем, чтобы выиграть в гляделки, и впервые за долгое время я будто горю чем-то по-настоящему, даже не замечая этого. Раздражение. Я выбита из колеи.

— О-го, — тянет он. — А похожа на воробья.

О Боже милостивый. Какой кошмар. Меня дразнят дети. Этого мне не хватало.

Самое ужасное во всём этом, что я чувствую желание уколоть его в ответ. Но такое ощущение, что если я открою рот и попытаюсь что-то сказать, он меня испепелит к чертям.

Он смотрит на меня диким взглядом и вдруг начинает биться головой об стену.

— Блять, блять, я должен уже быть там!

— Все мы должны быть где-то.

— И где же должна быть ты? — снова мрачно и злобно глядит на меня, будто я погладила его против шерсти. Будто я виновата в том, что случилось.

— Вы! Где же должны быть вы.

— Где должна быть ты?

— Да какая, к черту, разница! — ещё секунда — и я расплачусь. Что это вообще такое?

— Походу мы Новый год вместе встретим, — бурчит он себе под нос.

«Мне плевать, как и где». Я молчу, но он видит. Замечает, как дрогнули мои пальцы, плечи и как я отвела взгляд.

Он секунду смотрит на меня. Я надеюсь, что я не совсем осыпалась.

Я вижу напротив себя что-то совершенно другое. Что-то торопящееся жить. Полное жизни.

Новый год для меня теперь пережиток детства и юности. А для него, наверное, нет. Он горит, как огни гирлянды, и притом неважно ему, Новый год сейчас или нет.

Я могу запросто представить его, запивающего водку водкой и поздравляющего 31 декабря с 8 марта.

— Просто на, блять, выпей, — сначала он расстегивает куртку, и я вижу, как он сдувает мокрые пряди со лба. Потом он сдвигает неожиданный галстук с человеком-пауком (какой-то прикол, наверное, он даже заставляет меня хихикнуть) и роется в рюкзаке. А потом даёт дешёвую банку пива. Точно ту самую, которыми я заливалась в свои шестнадцать.

Я растерянно гляжу на него, пока он не начинает материть меня и говорить, чтобы я взяла быстрее, иначе он сам всё выпьет. Тоже мне угроза.

И я внезапно раскрываю глаза.

Он был моей олютевшей юностью — с дико горящими глазами, с галстуком набекрень, с пачкой ротманса, выпадающей из карманов джоггеров и бутылкой дешёвого пива (и как ему только продали?).

И я открываю банку, заставляя пиво шипеть. Он делает то же самое. Мы символично чокаемся, уже не глядя друг на друга, как на врагов, но всё ещё слегка напряжённо. Настороженно.

У меня сразу кружится голова, будто от шампанского. Я ничего не ела, только бутерброд в жарком, вонючем автобусе, который шипел, как кит, проплывая в лужах. У него, как я вижу, тоже — взгляд немного затуманивается. Он расслабляется, вытягивает ноги, чуть касаясь моих, и я вздрагиваю. Откидывает голову назад, открывая торчащий кадык. Весь такой нескладный. Нетерпеливый.

У меня ощущение какого-то сюра в груди, но этот сюр впервые за долгое время с привкусом предвкушения, как в юности перед тусовками. С возрастом ты осознаешь, что никакого приключения не будет, и перестаёшь ждать чего-то особенного.

Но сейчас я будто вспомнила, как это. У меня кружится голова, когда он смотрит на меня.

— И что у тебя произошло за этот год? Какие итоги? — требовательно спрашивает он, и меня это в первую же секунду начинает раздражать. Я тоже вижу в его глазах раздражение, что приходится разговаривать.

— Я не люблю все эти итоги, это заставляет чувствовать себя никчёмной, отменяет твою ценность как человека, который просто живёт свою жизнь, — занудно бурчу я, снова закупориваясь в скорлупу.

— Ой блять, да ну тебя нахуй. Я вот купил машину.

— Поздравляю.

— А цели? Что по целям? — снова отрывисто спрашивает, будто раздаёт приказы. Он не привык церемониться.

И я от этого теряюсь. Он действительно не похож на мальчишку. Всё это слишком странно.

— Не знаю, купить машину, — насмешливо говорю я, откидывая голову назад. Уголки губ иронично растягиваются. — Купить квартиру. Всё как у людей.

— Готов хуй заложить, ты из тех, кто мечтает, что станет чем-то большим, — издевательски тянет он, и — я не хочу признаваться даже себе — но меня это бьёт прямо поддых. И я отчего-то пинаю его по коленке.

— Ну да, а тебе, конечно, не нужно даже пытаться, ты, наверное, и так считаешь себя гораздо больше других. Или не себя, — я хмыкаю, переводя взгляд на ширинку, а он вдруг хрипло хохочет, посылая мурашки по позвоночнику.

Пока он пьёт, и я тоже пью, я кидаю на него взгляд — испуганный и недоумённый. Это происходит определённо не со мной. Я словно смотрю на это сквозь толстое стекло.

Как он делает глоток, кидая на пол первую банку. Как отвечает на мой взгляд своим — полным вызова, и я вздрагиваю.

Да ладно плевать, выпью уже это чёртово пиво.

— Я собирался отмечать с друзьями. А ты к кому ехала? К парню, который вдруг изменил? — спрашивает он, глядя из-под почти сомкнутых век, но всё равно вдираясь с корнем. На этот раз не в точку. Как смешно.

— Не попал, малыш.

— Малыш? — вдруг поднимает он бровь и оказывается слишком близко, глядя волчьими глазами, и я поджимаю губы, чтобы не пискнуть. Не отрывая от меня глаз, он берет мою безвольную ладонь. Рассматривает с любопытством пальцы. Я не дышу. Пальцы утопают в его руке. Это какой-то кошмар, мне двадцать лет, и я занимаюсь какой-то ерундой с малолеткой. — Это ты малышка, — усмехается он наконец. Я не могу даже возмутиться, потому что внезапно в носу щекочет.

Чтобы не заплакать, я притворно кривлю губы:

— Как легко тебя спровоцировать. Совсем как малыша.

Он всё ещё не отодвигается, а пиво во мне начинает играть целую симфонию боли и опустошения. Поэтому я больше не пью. Это бессмысленно. Я становлюсь настоящей — глупой и бессмысленной.

— Лучше тебе отойти, — выдыхаю я, — потому что сейчас будет истерика.

Он не отодвигается, только склоняет голову набок.

Это до жути странно. Мы будто из совершенно разных миров.

— Я ехала к родителям.

— Почему не зашла? Они такие уроды? — меня пугает его жёсткий тон. Я к такому не привыкла. И в то же время волнует. Я робко смотрю на него, не зная, чего ожидать. Он смотрит так же — как на зверушку из другой клетки.

— Нет, они нормальные… Ну, обычные. Просто… — тут у меня начинают дрожать плечи и губы. — У меня больше нет желаний, потому что я знаю, что они не сбудутся. Если это как звёздочки, то они никогда не падают ко мне в руку, — и тут я начинаю рыдать навзрыд. Он не начинает утешать меня. Я сама вцепляюсь пальцами в его куртку. Он по-прежнему не обнимает меня, но отчего-то всё равно становится легче. У него тёплое дыхание. Он сглатывает.