Я стою перед закрытой дверью ее комнаты и слушаю, как она болтает в чате Фейсбука со своими старыми школьными друзьями. До меня доносятся ее тихое щебетание и редкий смех. И когда я слышу эти успокаивающие мое издерганное сознание звуки, тревога в душе постепенно растворяется. Но весь позитив и умиротворение сегодняшнего дня мигом покидают меня, когда поздно вечером я открываю письмо от Джессики. Она оповестила меня, что завтрашнее собрание за чашкой кофе состоится в 8:30 утра в отдельном зале кафе «Марше».

«Мы будем обсуждать Рождественскую ярмарку и другие ближайшие мероприятия, приходите со своими идеями и предложениями!» – сообщалось в письме.

Собрание в 8:30 утра. В адвокатском бюро меня ждут к десяти. Просто удивительно! До этого момента у меня практически не было никаких особых дел, занятий или встреч – ничего, кроме того, чтобы сопровождать бедняжку Робин в школу и обратно. Зато теперь, когда мне начинает казаться, что все вот-вот наладится, я должна быть в двух местах одновременно. Я на минуту обхватываю голову руками, но потом распрямляюсь и встряхиваюсь.

Это не проблема. Я могу забежать на утреннюю встречу в кафе минут на двадцать, предложить свою кандидатуру для любой работы на этой ярмарке – например, продавать что-нибудь с ларька или чем там занимаются родители, – а потом быстро добраться на метро и успеть в контору вовремя. Или я могу заранее позвонить в контору и предупредить, что буду позже. Барбара, я думаю, не будет возражать. Это ведь пока что не судебное заседание. Все будет хорошо. Я почти что заверила сама себя в этом.

Но тем не менее этой ночью я практически не спала, разрываясь от нервного беспокойства и тревоги и бесконечно прокручивая в мозгу вероятные сценарии развития событий завтрашнего дня. В четыре часа утра, когда я практически полностью убедила себя в том, что все будет хуже некуда – другие матери в кафе просто выставят меня на посмешище, после чего Барбара и Кирстен свяжут меня по рукам и ногам и выкинут из адвокатского бюро с криками: «Ты опоздала!!!», – я уже отказалась от мысли поспать. Завернувшись в одеяло и уставившись в одну точку на стене, я просидела остаток ночи в гостиной на жестком диване, пока не пришло время будить Робин.

Сегодня по дороге в школу Робин явно более словоохотлива. Я стараюсь тщательно подбирать слова и не задавать неудобных вопросов, которые могли бы расстроить ее хрупкую психику. Хотя большая часть из всего сказанного ею относится к ее старой школе и бывшим одноклассникам, а не к нынешнему окружению, я все равно рада, что она немного повеселела.

Вообще удивительно, как легко дети умеют приспосабливаться. Я замечаю, что даже речь Робин начинает меняться – американский акцент исчезает, она все реже использует сленг и всякие словечки из ее прежней школы. На этот раз Робин наклоняется чуть ближе к моей руке, чем обычно в автобусе. И я тоже слегка наклоняюсь к ней в ответ, хотя и не слишком сильно, изо всех сил стараясь сохранить это хрупкое равновесие и возникший между нами контакт.

Когда автобус подходит к нужной остановке, я встаю первой, Робин следует за мной. Автобус останавливается, и она берется за поручень прямо перед моим лицом. Сначала я не замечаю ничего необычного, но потом мой взгляд случайно упал на ногти Робин. Обкусанные до мяса, рваные и окровавленные по краям, как будто она сдирала кожу и пыталась напрочь их вырвать…

Я протягиваю руку и накрываю ее пальцы ладонью, стараясь не показывать, что заметила что-то странное. Она вздрагивает, а когда автобус наконец останавливается, тут же отдергивает руку. Мы выходим из автобуса, и Робин быстро убегает в здание школы, опять не оглядываясь и не прощаясь. Между нами снова выросла стена.

Я вздыхаю и с ужасом в душе направляюсь в сторону кафе на встречу с мамашами из родительского комитета. Вот я уже сижу в отдельном зале на задворках того самого кафе, ковыряясь в круассане, который взяла из огромной кучи угощений, разложенных на подносах на большом деревянном столе. За столом сидят женщины, которых я наполовину узнаю по той злосчастной вечеринке, хотя и не помню многих имен. Моего имени они тоже явно не помнят. Да и вообще всего пара человек поздоровалось со мной, когда я пришла.

Джулия и Джессика – единственные, кого я знаю точно. Они все время суетятся вокруг тарелок с выпечкой, постоянно что-то переставляя, меняя местами и красиво заполняя любые пробелы на столе. Не то чтобы нужно было что-то заполнять – никаких новых пустых мест на подносах с угощениями не появляется, потому что, как и на той вечеринке, я – единственный человек, который хоть что-то ест. Эти две женщины, не перестающие ни на минуту суетиться, что-то негромко обсуждают между собой. Я сижу довольно близко к ним, но, как ни стараюсь расслышать, о чем именно они переговариваются, не могу разобрать ни слова. В какой-то момент мне кажется, что они явно о чем-то спорят – лицо Джессики краснеет, губы поджаты, а Джулия говорит подчеркнуто выразительно, хотя ее слова по-прежнему неразборчивы.

Я беспомощно улыбаюсь каждый раз, когда кто-нибудь смотрит в мою сторону, с надеждой, что на меня обратят внимание. Но взгляды всех присутствующих скользят сквозь меня, как сквозь пустое место. С деловым видом я достаю телефон, чтобы совсем уж не выглядеть как пятое колесо в телеге, и смотрю на часы. Уже без двадцати девять.

Я прочищаю горло, собираясь с духом:

– Извините… Простите, что прерываю. Мне просто хотелось бы узнать… Начнется ли наше собрание в ближайшее время? Я только…

Мне не дают договорить.

– Мы ждем остальных.

– Остальных?

– Да, еще должны подойти несколько человек. Так что извини, если мы отвлекаем тебя от чего-то более важного, – заявляет Джулия ироничным тоном.

– Крайне необходимо, чтобы все были в сборе, – вторит ей Джессика. – В этом году нам нравится все делать вместе.

– Да-да, конечно, – безропотно соглашаюсь я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более мирно и дружелюбно.

Но, видимо, мне не слишком это удается. Джессика выглядит крайне раздраженной. Скривив губы и скрестив руки на груди, она пристально смотрит на меня еще какое-то время, но вскоре ее внимание переключается на какое-то движение около двери.

– А вот и они, – торжественно провозглашает она.

Только что пришедшим дамам предлагается выпечка, от которой они немедленно отказываются.

Джулия откашливается и берет в руки планшет:

– Сначала о главном. Я предлагаю сделать абсолютным правилом всех наших встреч то, что мы не будем касаться никаких вопросов, связанных с тем ощутимым давлением, с которым нам всем приходится сейчас иметь дело. Нет ничего важнее, чем сохранить согласие и сплоченность ради спокойствия наших детей. Надеюсь, мы договорились насчет этого?

Слышится шепот одобрения и согласия. Я осторожно смотрю на часы в своем мобильном телефоне – остается пятнадцать минут до того момента, когда мне необходимо будет уйти.

Джулия продолжает:

– Как я уже говорила на вечеринке во вторник, в этом году на Рождественской ярмарке нам предстоит побить рекорд по сбору средств. Мы должны очень упорно потрудиться, чтобы гарантированно добиться этого результата.

И снова гул одобрения доносится из-за столов, головы с безупречно уложенными прическами закивали в унисон. Но прежде, чем Джулия успевает продолжить, ее перебивают вопросом:

– Простите, на нашем собрании присутствует новый родитель? У нас здесь кое-кто есть, кого я не узнаю.

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на сказавшую это даму – миловидную ухоженную женщину с осветленными в модный медовый оттенок волосами, одетую в спортивный топ и обтягивающие легинсы из плотной лайкры. Она выглядит слегка обиженной. Никто ей не отвечает. И тут я начинаю осознавать, что речь идет обо мне. Взгляды всех присутствующих устремлены на меня. Я ерзаю на стуле, испытывая дискомфорт от всеобщего пристального внимания, и жду, когда Джулия представит меня. Но ничего подобного не происходит. Я пытаюсь отсидеться и переждать эту неловко затянувшуюся паузу, но напряжение становится невыносимым, и я не выдерживаю.