– Девочка.

– Как зовут? – спрашиваю, сжимая руками руль, хотя уже знаю ответ.

– Вера.

Сжать бы сейчас не руль, а тонкую шею Милены. До хруста, до хрипа… Это будто удар в сердце, осквернение того, что для меня дорого.

– Как я тебя ненавижу, Милена, ты бы знала.

Она растоптала все и облила помоями. И сейчас забрала у меня еще одно светлое воспоминание.

– Я знаю…

– И что тебе, черт подери, от меня надо? На алименты собралась подать?

Я срываюсь окончательно. Ищу по карманам сигареты, закуриваю, чтобы немного успокоиться.

И ненавистный червь все еще проедает мозг. А если?.. А вдруг?..

– Меня, кажется, хотят убить, – неожиданно говорит Милена, и одинокая слеза катится по ее щеке.

– Да остановись ты, Милена! Нельзя туда!

Миша крепко держал меня за плечи, а я вырывалась, плакала и не могла сделать нормальный вдох. Грудь будто перетянули стальным каркасом, в голове туман. Меня накрыла истерика.

– Угомонись! – повторял Миша, наверняка понимая, что, пока я в таком состоянии, до меня не достучаться. – Доктор, – перехватил он молоденького врача, – а можно ей укольчик какой-нибудь, а то она сейчас ворвется в операционную.

– Не надо мне ничего!

Но ко мне уже подходила медсестра, держа шприц наготове. Миша сильнее сжал мои плечи и сказал:

– Так будет лучше. Ты ему сейчас ничем не поможешь.

Я не верила, что все это происходило с нами. Пусть бы это все оказалось жестоким розыгрышем, но не отмытая местами, запекшаяся кровь на ладонях Миши будто кричала мне: «Это все на самом деле!»

После укола туман в голове сгустился, навалилась усталость, но я упорно держала глаза открытыми. Мы опустились на жесткие стулья, я положила голову на плечо Миши и, едва ворочая неожиданно потяжелевшим языком, спросила:

– Как это случилось?

– Не надо тебе знать, Милена.

Я хотела возразить, но сил бороться с действием лекарства не осталось. Так и уснула я на плече Миши в коридоре перед операционным блоком.

Разбудил меня тихий голос:

– Рой носом землю, но достань мне этого ублюдка.

Вздрогнув, я подскочила. Миша разговаривал по телефону и только покачал головой, глядя на меня.

Что? Что он этим хотел сказать?

Едва подавив порыв ворваться в операционную, я сжала кулаки. Ногти до боли впились в кожу, но эта боль была ничем по сравнению с тем, что творилось с моим сердцем. Будто это в мое всадили пулю. А может, я чувствовала боль Марка?

Я готова была разделить ее с ним, готова была забрать, отдать свое сердце – что угодно, лишь бы Марку стало легче.

Миша повесил трубку и посмотрел на меня.

– К тебе он с того света вернется.

Мне бы немного этого оптимизма, потому что в голове настойчиво пульсировала всем известная фраза: «Пока смерть не разлучит нас…»

Для старухи с косой не важны наши чувства. Она не знает ли любви, ни сострадания. Ей плевать, что я без Марка жить не смогу. Моя жизнь оборвется вместе с его, и останется лишь пустая оболочка, выжженная болью и слезами.

Он нужен мне физически. Как воздух, как вода. Касаться его колючей щеки, прижиматься к груди, слушая биение сердца, чувствовать руки на своем теле. Я не смогу без этого…

– Почему так долго? – я гипнотизировала дверь до боли в глазах.

– Милена, там работает отличный врач, старый друг нашего отца. Если бы… – Миша запнулся. – Он бы вышел и сообщил. Значит, Марк пока жив.

Пока…

Почему он так сказал?

Боль снова прострелила грудную клетку, а слезы, подступившие к глазам, размазали больничный коридор.

– Василий Владимирович, – подорвался Миша, когда чертовы двери наконец-то открылись.

– Присядь, – положил ему руку на плечо мужчина в хирургическом костюме и перевел взгляд на меня: – Жена?

Я кивнула, боясь и ожидая слов, которые могут стать или моим спасением, или моим приговором.

– Мишань, – врач говорил с сочувствием, и я даже дышать перестала. – Марк сильный мужик, но не думаю, что он выкарабкается. Слишком долго продлилась клиническая смерть. За его организм работают аппараты, и вам надо решить, сколько это будет продолжаться. Я слишком много повидал, чтобы верить в чудо.

Что он сейчас сказал? Что мой муж одновременно жив и мертв?

Миша выглядел растерянным, а я в тот момент собралась. Поняла, что если есть хоть один шанс, то я его использую. В чудо я, может, тоже не верила, но верила в нас.

– Можно его увидеть? – спросила я спокойно, чем вызвала удивление и у врача, и у Миши.

– Он в реанимации, но ладно, я сделаю для вас исключение…

Меня раздражал звук приборов, жалостливый взгляд медсестры за стеклом и провода, похожие на змей.

– Давайте только недолго, – попросил врач и, дождавшись моего кивка, вышел, прикрыв за собой дверь.

Я сжала ладонь Марка и сказала дрогнувшим голосом:

– Вернись ко мне, любимый. Я буду дышать за нас двоих. Мое сердце будет биться и за твое. Ты мне обещал навсегда, а сейчас бросаешь? Не поступай так со мной.

Прибор заверещал еще сильнее, и медсестра теперь уже с удивленным взглядом бросилась ко мне.

– Вы что-то трогали? – спросила она.

За ней в реанимацию пришел и Василий Владимирович, посмотрел на показатели и покачал головой.

– Что? – спросила я.

Врач с медсестрой переглянулись, и он сказал уже мне:

– Любовь сильнее смерти…

– Меня, кажется, хотят убить, – говорю Марку, и он удивленно на меня смотрит.

Не верит.

Я знаю каждый его взгляд, каждое движение. Помню, что они означают. Наверное, что бы я ни сказала, как бы ни пыталась убедить Марка, он не поверит просто потому, что не хочет.

А волны гнева, нет, даже ярости, которым становится тесно в салоне автомобиля, бьют в грудь и высасывают весь кислород. Еще и сигаретный дым режет глаза, дерет горло. Я чувствую себя похороненной заживо в машине.

Марк наконец усмехается и произносит:

– А жизнь как бумеранг, да, Милена?

– Ты ведь не слышишь меня.

– Я слышу тебя. Но скажи, какое мне должно быть дело до твоих проблем? Во имя былой любви? – на последнем слове запинается, будто говорит не о том, что было у нас, по-настоящему чистым, а о чем-то отвратительном, вызывающем брезгливость.

Отгораживается от новости, которую я ему сообщила. Специально вспоминает о любви, а не о нашем ребенке. Марк снова не хочет верить и не хочет принимать.

Только словосочетание «былая любовь» ко мне вряд ли можно применить, сколько себя ни убеждай.

– Ты прав, Марк. Прощай.

Тянусь к ручке, дергаю, но дверь заблокирована. Какая я дура, черт возьми! Сама разрушила тот островок спокойствия, который, казалось, удалось создать после нашего расставания.

Марк хватает меня за затылок и притягивает к себе. Морщусь от боли и прошу:

– Отпусти.

– Не знаю, какую игру ты затеяла опять, но больше я на твой крючок не попадусь.

Он говорит мне прямо в лицо. Так близко, что мы, кажется, снова готовы раствориться друг в друге, будто нет недоверия и стен недопонимания. Марк переводит взгляд на мои губы, и я чувствую, как их начинает покалывать, а затем они нестерпимо зудят. Это предвкушение, полное нашей болезненной зависимости друг от друга.

Но, видимо, ярость Марка сильнее. Он отталкивает меня так же резко, как и притянул. Раздается щелчок замка.

– Если есть что сказать, то говори. Но подумай дважды. Если это какой-то очередной гениальный план, не советую нарываться.

Молча проглатываю последнюю фразу Марка. У меня был только один план: жить с мужем долго и счастливо. Но не столько у судьбы, сколько у людей на нас нашлись свои планы. А ведь я просила, как чувствовала, не лезть в этот чертов бизнес, не пытаться охватить все.

Стук в окно прерывает мои воспоминания. Марк опускает стекло со своей стороны, и я слышу:

– Лейтенант Бессонов, предъявите документы.