– Ну, прав ты, прав про этих министров, которые пиарятся ежедень дурацкими прогнозами. Пророчат злые завтра. Дебилярий! Но суть в другом, помилуй мя, ты в неё не въезжаешь. Что обещать народу? – вот в чём вопрос. Это посильнее, чем быть или не быть. Дальнейший рост жизненного уровня? А, Льняной? Ты же у нас стратег.

Добычин криво усмехнулся, ничего не ответил. И так всё ясно. Но Лесняк не унимался:

– Кремлёвская команда с ног сбилась в поисках «образа будущего». Хотя бы чернового наброска. В Интернете хайп, лютый срач.

Добычин встрепенулся:

– Как ты сказал? Кремлёвская команда?

– Тебе будто невдомёк, что там мозговой центр.

– Я не о том. Применительно к президенту слово «команда» давненько не звучит. У президента теперь окружение.

Лесняк уставился на Добычина, почуяв намёк на серьёзную правду, но не в силах распознать её.

– Как говорится, шолом, православные! Ну-ка, ну-ка, подробнее.

– Команда единомышленников была у Путина вначале – питерцы. Помнишь, как их в либеральной ступе толкли? В порошок тёрли. А теперь в Кремле – окружение. И кто побожится, что у этих «окружающих» не разновекторные интересы? Как говорят в таких деликатных случаях, истина конкретна.

Но тут в разговор отважно вступил Синицын:

– А у нас считают, что Путина уже приватизировали. Либералы.

После паузы Лесняк спросил:

– У кого «у нас»?

– На Южном Урале.

– Хочу представить единоземца, – пояснил Добычин. – Георгий Синицын, управляющий крупным региональным оператором связи. Где родился, там и пригодился. Всю жизнь варится в местных раскладах. Глас народа.

– Народ вот-вот начнёт праздновать победу над самим собой, – расхрабрился Синицын.

– Да-а, любопытно, – неопределённо протянул Власыч, чувствуя, что негабаритные речи этого провинциала, который жжёт без стеснений и оглядок, не вписываются в умозрения думской тусовки. И хотя в мозгу Донцова чесались вопросы по поводу столь неожиданно трактуемой «приватизации президента», расчехляться не хотелось, не тот случай.

А Жору уже не остановить, он поддал жару:

– Чтобы всё осталось, как есть, надо всё изменить. У нас теперь иначе не мыслят. От Москвы чего-то ждут, а чего – сами не знаем.

– Вот вам и образ будущего. Прозренцы-то на местах, а мы их и не слышим, – после новой паузы подвёл неутешительный итог Лесняк, изобразив муляж улыбки. – Владислав, накатим по маленькой? Давно не чокались.

Компания слегка пригубила коньяку и стала рассасываться.

Лесняк с Власычем пошли наверх.

– Ты Лесняка походя в нокдаун отправил, – улыбнулся Добычин. – На нём такие костюмчики не сидят. Однако же ты вмиг прославился, твой провинциальный приговор теперь по всей Думе зашелестит, ссылаться будут. Жди навара с известности.

– Кто этот Лесняк?

– Формально рядовой депутат. Но к его оценкам прислушиваются. Из тех, кто мнение формирует.

– А Власыч?

– Приятель его из коммерческой прослойки. Бизнесмен, станкостроением увлёкся, дело святое. Потому в Думе и ошивается, проталкивает интересы отрасли. Кстати, кого предпочитаешь: лицедеев или лицемеров?

– Ты по поводу Лесняка?

– Не только, здесь таких много. На людях смирные, великих благ чаятели, а по заглазью ого-го как правду-матку режут. Живут двусмысленно и двуязычно. Надо понимать, с кем имеешь дело.

Условно говоря, один курит сигареты, а другой лузгает семечки.

– Но Лесняк-то, Лесняк? – добивал Жора.

– А Лесняк вроде макарьевского сундучка. Там, слышал, по шесть штук один в другой вставляют, как матрёшки.

Богодуховы перебрались из Тулы в Первопрестольную по случаю. Виктора Ивановича, сцепщика вагонов – шапка набекрюшку, – послали на подмогу в депо Лихоборы. Там он чистил паровозы, следил, чтоб ремонтные ключи выдавали в рейс полным комплектом – без инвентарного набора инструментов в пути встанешь намертво, – чтоб маслёнки до краёв наливали смазкой нужных сортов, а в кабине было чисто, как у монашенки в келье. Жили в нищете, да в святости. В итоге исправного туляка определили на курсы машинистов и приманили комнаткой для семьи. Спустя год за ним закрепили паровоз под номером 1675, он водил составы по Окружной дороге.

Жизнь шла в рост. И вдруг – сброс на ноль. Богодухов разделил судьбу своего поколения, погиб 4 августа сорок первого под Смоленском – у села Секати Батуринского района, как гласила похоронка, титулованная «Извещением».

Это Извещение стало единственным наследством сына Сергея, не раз помогая в жизни. Когда со Щёкинского химкомбината его выдернули инструктором отраслевого отдела ЦК КПСС, пожилой кадровик, наверняка в прошлом фронтовик, так и сказал:

– Считай, тебя погибший отец рекомендует.

В цековских порядках Богодухов разобрался не сразу, но основательно. Для обывателей аппаратчики Старой площади, бренд «ЦК КПСС», в те времена считались номенклатурной кастой. Лихие эстрадники с дипломами врачей Лившиц и Ливенбук, растворившиеся в далях забвения, однажды отмолотили на сцене стих Чуковского «Муха-Цокотуха», с непозволительным намёком сделав особое ударение на двух магических буквах: «Муха-ЦКтуха», и невинная реприза отозвалась ликованием в среде «профессионалов недовольства» – свободомыслящей публики, заверещавшей на кухнях о подрыве зловредных партийных устоев. Считали, что это крайняк, смелый вызов власти, растабуирование запретного.

Но на деле аппарат ЦК КПСС был неоднородным.

В отраслевых отделах вкалывали, по самоназванию, «серые лошади», народ тягливый, от сохи, со своей шкалой смыслов, не утерявший связи с низовой толщей, – работяги, пахавшие глубоко, колесившие из края в край бескрайней державы. Отраслевые отделы подменяли министерства, что было стратегической ошибкой партийных верхов. Для рядовых аппаратчиков нелепый дубляж оборачивался каторгой. Правда, с материальными бонусами.

И совсем иное дело – заграничники из международных отделов, Агитпроп, орговики. Туда брали белую кость, голубую кровь, там вершилась политика, прочищавшая уши и просветлявшая умы соотечественников, а в случае надобности вразумлявшая кое-кого по сусалам. От этих дирижистов исходили веяния, упакованные в форматы постановлений, решений. Там ценились «хафизы», наизусть знавшие «коран» политического двоемыслия.

Между отраслевиками и политиканами издавна выросла незримая ментальная перегородка. При внешней учтивости в душе заграничников жила неистребимая старопоместная спесь лакея, угождавшего барину и презиравшего мужика. Впоследствии, когда жизнь перевернулась, из тех потаённых настроений позднесоветской элиты вырос мем «быдла» в адрес простонародья. А отраслевики называли заграничников и агитпроповцев «министерством странных дел».

Но по работе «серячки» и забойные отделы пересекались нечасто, и скрытая неприязнь выплескивалась лишь в откровенных кабинетных перемолвках, не сказываясь на формальных отношениях. Сор из избы не выносили, пока обаяние неведомого, – этим поначалу привлёк извечных русских очарованных странников обольстительный перестроечный манок, – не сменилось тревожной непредсказуемостью из-за шараханий партийных вождей.

И когда пошла чехарда в партии, отчуждение, разделявшее отраслевиков и политиканов, стало стеной недоверия. В одночасье обнаружилось, что несогласия внутри аппаратного сообщества слишком глубоки. Отраслевики с их намоленными связями на местах в глазах перестроечного авангарда стали тормозом.

Вросшие в хозяйственную почву, они быстро ухватили, что теневая, подпольная советская экономика начала бесстыдно прорастать в структуры власти, бешено тянувшей к рынку. Цеховики, вышедшие из подполья, повели с политиканами цыганский торг. На место диссидентов-шестидесятников выдвигались доморощенные прогрессисты, передовые мыслители, партийные восьмидерасты. Зашевелились гниды под расчёской: вспомнили о трансформизме Антонио Грамши по изменению национального психотипа.

Аппаратное противостояние становилось опасным. Из кабинетов перекинулось в курилки, на совещания разных уровней. И хотя расхождения ещё носили закрытый характер, но – уже с мстительными обертонами.