– А ты ещё не поняла? – резко спросил он.

– Я могу только предполагать.

– Ну и предполагай… – Пошутил: – Ты, оказывается, у нас девка стрёмная. – Аркадий отодвинул чашку с недопитым зелёным чаем, жестом попросил официанта выписать счёт. – Мне этот Валерий и без того испортил настроение своим нытьём, упакованным в форму сомнений. Как говорится, долив пива после отстоя пены. А тут и ты терзаешь дурацкими вопросами.

Смягчил тон:

– Слушай, вишенка-черешенка, давай отвлечёмся от ядрёных мерзопакостных политических тем. В конце концов, в чём драма этого толстяка? Он хочет одного, а вероятным считает другое и потому паникует. Именно паникует! Не бери в голову его словоизвержения. Сомневающийся тип! Хотя, откровенно тебе скажу, для моей миссии – просто находка. Будет что проверять и перепроверять. Но я не знал, что тебя интересуют такие вопросы. Учту.

Формально разговор завершался на примирительной ноте, но Вера не поняла этого краткого «Учту». Возможно, Аркадий впредь не будет брать её с собой на такого рода встречи. Но, может быть, наоборот, постарается подробнее разобъяснить сложности современной провинциальной жизни. Однако в любом случае по их отношениям пробежала трещинка непонимания – всего-то с волос, тонкая, но известно, треснутый или клеёный фарфор уже не звенит. И это означает, что настороженность, смущавшая Веру, не была напрасной. Более того, теперь эта настороженность обретает чёткую форму: Аркадий – тот ли человек, за которого себя выдаёт?

Но внутренний голос, склонный к сомнениям, вдруг выдал побочную мысль: странно, а вот склеенная скрипка звучит ещё лучше.

Из командировки на Урал Борис Семёнович Хитрук вернулся в смятении. Это неприятное, сосущее, лишающее покоя чувство охватило его впервые в жизни. Формально поездка удалась. Серия плановых встреч, подготовленных Подлевским, была содержательной. А его негласное присутствие на заседании областной торгово-промышленной палаты, которое стараниями Подлевского приурочили к командировке важного московского гостя, Хитрук и вовсе считал знаменательным. Он был переполнен пониманием текущей провинциальной жизни, что позволяло составить информативную и глубокую записку на имя главы президентской администрации, которая наверняка ляжет на стол адресату.

Но следует ли быть откровенным до конца? Смятение, охватившее после услышанного на Урале, призывало к осторожности – как бы не прослыть паникёром-алармистом, сгущающим краски. Однако серьёзные опасения за судьбы завтрашнего дня требовали полной достоверности. Потом могут предъявить претензии: вовремя не сигнализировал! Прошляпил или не сумел оценить важность зарождавшихся процессов?

Обычно Борис Семёнович садился за написание аналитических записок сразу после командировки, по горячим следам. Но на сей раз сами события подталкивали не торопиться: у кремлёвского начальства предвыборная горячка, все заняты текущими делами, даже замам главы администрации не до оценок следующего политического цикла. Вдобавок появление в списке кандидатов совхозного Грудинина потребует коррекции предвыборной партитуры. Грудинин может взять до двадцати процентов, и тогда откровенная уральская записка Хитрука заиграет другими красками. С такими обстоятельствами текущего момента торговаться было бессмысленно.

Эти размышления отчасти успокоили Бориса Семёновича. Объективно возникшая пауза, во-первых, давала возможность всё обдумать ещё раз, а во-вторых, интрига с Грудининым могла изменить послевыборную ситуацию во власти. В итоге Хитрук твёрдо решил выждать. Однако командировочные впечатления не отпускали. Он прокручивал в памяти то, что услышал на заседании провинциальной торгово-промышленной палаты, не уставая поражаться не столько критицизму тех дебатов, сколько их высокому интеллектуальному уровню. «Вот она теперь какая, эта провинция! – буравило в мозгу. – Да-а, с ней надо быть начеку».

На Урале действительно произошло нечто. Если бы не видел своими глазами, если бы не слышал своими ушами, не поверил.

Заседание ТПП назначили в фойе местного драмтеатра. Посредине взгромоздили овальный стол с микрофонами для спикеров, – видимо, из реквизита, вокруг расставили укороченные ряды вынесенных из зрительного зала мягких кресел, где расселась публика – по прикидкам человек двести, которые возгласами и хлопаньем выражали «уважуху» ораторам. Две большие люстры «под хрусталь» и бра на стенах придавали происходящему сценический, постановочный вид, и казалось, зрители исполняют роль греческого хора. Возможно, психологически давила сама театральная атмосфера.

Хитрука предупредили, что заседания здешней ТПП проходят бурно, в дискуссиях преобладают критиканские мотивы. Но то, что он услышал, далеко выходило за пределы местных проблем. Первый же оратор, невысокий, лысоватый, с брюшком, задрал планку выступлений на такую высоту, какой и в столице редко достигают.

– Коллеги! – начал он. – Дабы наш разговор не выродился в очередную перебранку по поводу экономической модели, властвующей в России, хочу напомнить о… гарвардском апельсине.

Зал удивлённо загудел, а оратор, умело выдержав паузу, объяснил:

– Гарвардские абсурдисты сочинили мудрую притчу. Двум дочерям подарили апельсин, из-за которого они рассорились. Но пришла мама и разрезала фрукт пополам. Одна из дочерей съела дольки, выкинув клочки кожи. Другая сняла с апельсина кожуру и приготовила из неё цедру для пирога. Мать подумала: «Если бы я заранее знала, как дочери используют свою половину, то каждой досталось бы по целому апельсину: одной – все дольки, другой вся кожура!»

Зал разразился дружным смехом, а оратор забил гвоздь по шляпку:

– Мораль сей притчи такова: чтобы принять верное решение, желательно заранее знать цели и намерения контрагента. Потому призываю не собачиться по конкретным поводам – их у нас тысячи, – а зреть в корень, пытаться понять, чего хотят разные экономические силы: кто о России радеет, а кто американщине лабутены лижет.

Прочитав табличку с именем выступавшего – «Георгий Синицын», Хитрук спросил Подлевского:

– Кто такой?

Тот сорвался с места, убежал куда-то, но через минуту вернулся, шепнул:

– Шеф областного оператора связи.

– Однако по-крупному начал, – покачал головой Борис Семёнович. – Он что, в Гарварде учился? Потом дашь на него объективку.

Зачин был серьёзный, и разговор сразу пошёл крутой.

– Выступать буду позже, но сперва вопрос. Ко всем! – сказал кто-то за столом. – Почему при падении инвестиций операции на московской бирже выросли пятикратно. Пя-ти-крат-но!

В креслах зашумели, послышались реплики: «Долбочёсы!», «Совесть на ремонте!», но их перекрыл громкий микрофонный ответ:

– В России тридцать лет идёт кутёж финансовой элиты. Либеральный карнавал. Страна в аренде у чиновничества.

– Финансы отдельно, производство отдельно. Мухи и котлеты! – фистулой, густым грудным голосом крикнул кто-то из кресел.

Зал взорвался аплодисментами.

Но тут заговорил сидевший в узкой части стола гладко причёсанный мужчина в сером свитере до подбородка.

– Синицын взял высокую ноту, и меня зацепило упоминание о тридцати годах, прошедших со времен перестройки. Если же считать от её начала, уже тридцать с гаком. А за тридцать лет в стране накапливаются противоречия. Такие противоречия накопились в хрущёвский и брежневский периоды, но руководство КПСС их не снимало. В итоге – застой и тухляк, а за ними разрушительная перестройка. И вот ещё тридцать лет. Мы же с вами чуем, что в стране снова накопилась уйма противоречий. России нужны – нет, не революции! – а обновительные процедуры, посредством которых власть должна устранять набежавшие противоречия. Крымский консенсус 2014 года рухнул. Помните Цоя: «Мы ждём перемен!» Его клич снова стал злободневным. Противоречия нарастают с пугающей быстротой.

Зал взревел бурными возгласами, долго не смолкали аплодисменты, а Борис Семёнович был потрясён. Никак не ожидал, что услышит такие речи в провинции. Шепнул Подлевскому: