Чего вы тут ошиваетесь? Делов нету?

— Нечисти отвечать не должон! — ответил вихрастый и курносый паренёк с бронзовыми волосами, тощий, как доска.

— Это я нечисть? — усмехнулся ведьмак, — нечисть у вас на полях, ты что-то попутал.

Паренёк ощутимо струхнул и дал дёру. Остальные припустили за ним, но старшего Эскель успел поймать за шиворот.

— Стоять. Так что вы тут ошиваетесь? Ну?

— Батьки нас выгнали, — ответил тот, — Днесь судят Карела-охотника у него в лесной хате. Говорят, какое-то непотребство он сотворил.

— Непотребство?

— Не знаю я ничего! — пацан звучал обиженно, — мы сами пытались разузнать, да нас розгами отстегали!

— Понятно. Где та хата, говоришь?

— По этой дороге до упору к лесу, там и будет.

Эскель отпустил пацана. Тот осел на землю, не веря своему избавлению, быстро подобрался и сиганул прочь.

========== Часть 2 ==========

Размытая сошедшим снегом до состояния густой жижи дорога шла меж полей. Вдалеке темнела глухая стена хвойного леса. Эскель брёл по обочине, которую хоть как-то держала серая прошлогодняя трава, но то и дело приходилось чвякать сапогами по грязи.

Он думал, что зря всё это затеял, но всё было лучше, чем возвращаться к опостылевшим корням. Дождя не было, но и солнце не выходило — день выдался хмурым, как и все на этой неделе. Эскель думал о том, что вечерком хозяин натопит баньку и можно будет смыть с себя комья грязи.

Вдруг со стороны леса донеслись душераздирающие крики, перерастающие в плач. Похоже, кричал один человек, но это было далеко и Эскель не мог разобрать, что именно происходит. Он прибавил ходу, насколько позволяла дорога.

Через десяток минут, когда Эскель уже мог видеть домик охотника, крик оборвался. Похоже, селяне всё-таки казнили бедолагу. Но за что?

Добравшись до места, ведьмак повстречал едва ли не всё крепкое мужское население села. Бородатые, немытые, точно так же изгвазданные после дня в полях мужики хранили хмурое молчание и неодобрительно глядели на своего гостя.

— Что происходит?

— Не твоё дело, ведьмак, — гулко отозвался один из мужиков, насупив кустистые брови, — ты на поле у Кулика трудишься — ну и трудись.

— А я думаю, показать ему надыть, — вклинился Кулик, — дабы сказал, могло тако случиться, али нет.

— Да я три дня тому самолично видел, как он её приходует! — запротестовал ещё один, — тут никаких не может быть сомнениев!

— И я тожись, — заявил самый широкоплечий из них, судя по всему, кузнец, — не видел, то бишь, но подковывал я эту кобылу и неладно у ней было по этой части.

— А брюхата была?

— Само собой, была! Она уже год как брюхата.

Эскель прокашлялся. Селяне мигом умолкли, будто бы забыли, что он был тут.

— Мужики, вы или рассказывайте, или что там. Определяйтесь, в общем.

Мужик с бровями, бывший у них, похоже, за старосту, махнул рукой.

— Эх, пожри его Пламя. Пошли, ведьмак. Вы все идите домой, только Марек пусть останется.

Остальные зароптали, но скоро подчинились и, отойдя от домика лесника на почтительное расстояние, сели на поваленные брёвна и достали пузырь. Староста же махнул рукой и поманил ведьмака за домик.

Там, над истоптанной и изрытой каблуками сапог землёй, рядом с поленницей росла берёза.

А на толстом её суку качался повешенный лесник.

Резко пахло дерьмом. Ведьмак отвёл глаза от налившегося синевой опухшего лица с вываленным языком.

— Это лесник Карел, он скотоложец, — староста сплюнул в грязь, — самое поганое, что кобылу его теперь придётся тоже прирезать. Сейчас пахота, её бы припрячь, а… Ладно, пошли дальше.

Они миновали домик и поленницу, оставив повешенного за спиной, и вошли в хлев. Здесь в одном углу ходили по сену тощие куры на длинных лапах, а в другом стояла одинокая серая кобыла, настороженно фыркающая и прядающая ушами, будто предчувствуя беду.

— Зачем же кобылу-то резать? — попытался вступиться за животное ведьмак, — она ж не виновата. Впрягайте на здоровье.

— Да не в том дело, хоть и мерзко оно всё равно такую впрягать. Родила эта кобыла.

Староста открыл дверцу в ещё один загон — похоже, летом здесь был свинарник.

На соломе лежало нечто, о чём Эскель никогда даже не читал — только слышал истории. Сначала казалось, что это маленький мёртвый жеребёнок с тощим хвостом и мягкими ещё копытцами, на которые налипла засохшая грязь и солома. Масть у него была серая в яблоках, но на белых бабках из-под шерсти светилась нежная розовая кожа. По спинке шла к хвосту чёрная полоска — хороший показатель силы у коней.

Только вот круп перетекал в безволосое, синюшное, мёртвое тело маленького мальчика с тонкими ручонками и мышиного цвета длинными волосами. По спинке бежала всё та же полоска шёрстки, а лицо его было спрятано за руками, будто бы перед смертью мальчик пытался закрыться от кого-то.

Здесь же стояла нетронутая миска с прокисшим молоком, в которое был накидан хлеб, и ведро с водой. От тела начинало попахивать.

— Ну, что скажешь? Мог этот скот заделать такого выродка? — спросил староста.

— Не мог, — резко ответил ведьмак, — не бывает у лошадей и людей детей. Невозможно.

— Понимаешь, кобыла его, она беременная была, вот-вот разродится, — мягко заговорил кузнец, — ты видел когда-нибудь таких тварей?

Эскель покачал головой.

— Нет. Слышал только. Думал, это бабкины сказки. От скотоложества такие не родятся.

Мёртвый мальчик-конь внушал жалость и какое-то непонятное отвращение. Ведьмак понимал, почему мужики верят в то, что это дитя человека и лошади. Тоненькие синие венки под бледной кожей. По-ребячески хрупкий жест руки. И эта жуткая линия, за которой детская кожа переходила в серую шкурку. Беспомощные мягкие копытца, облезлая палка хвостика. Он выглядел…

…противоестественно. Противоестественность — вот слово, которое первым приходило в голову.

— У него и масть та же, что у кобылы, — вздохнул кузнец, — да и где тогда её жеребёнок? Кобыла была жеребая, я сам проверял, готовился принимать роды. И откуда взялся этот?

Эскель только покачал головой. Кузнец кивнул и хлопнул его по плечу. Потом прошёл к кобыле, отворил дверь стойла, взял со столба недоуздок, надел на неё ласковым движением.

Ведьмак смотрел на то, как кузнец выводит её на улицу, слышал, как кобыла тихонько взволнованно ржёт, увидев и учуяв покойника.

— Ладно, пошли и мы отсюда. Работать ещё.

— Закопать бы их, — предложил Эскель.

— Не могу я их трогать, — открестился от него староста, — мерзость. Вон что, давай я тебе накину пару червонцев и ты их прикопаешь? Твоя работа, как никак, со всякими чудами возиться.

Эскель рассеянно кивнул.

— Вот и ладно. Зайдёшь ко мне, как готово будет. Деньгу дам, да и ещё может, чем не обижу. С Мареком вон договорюсь, чтоб тебе подлатал, если что надыть.

Староста покосился на замершего в трансе ведьмака, пожал плечами и пошёл к выходу, где наткнулся на кузнеца.

— Ну как, зарезал?

— Не могу я её зарезать, Гануш, — сокрушённо заявил кузнец, — не можно так. Я Мышку с малого жеребячества знаю. Не могу. Ищи кого хочешь, только не меня, чтоб её убил.

— Ведьмак, позаботишься и о кобыле? — спросил староста.

— Кобыла тут не при чём, — ответил ведьмак, — не надо её резать. Я сказал тебе, что не могла она родить этого чуда.

— Не могла, а родила, как видишь. Ну, сколько тебе накинуть ещё, чтоб кобылу-то зарезал?

— Продайте вы её — да дело с концом.

— Давай так, ведьмак, — вздохнул староста, — мне насрать, что ты сделаешь с ентой срамной скотиной. Прирежешь — дам тебе ещё два червонца за труды. Не прирежешь — забирай с собой и делай с ней, что хошь. Хоть продавай, хоть что. Лады?

— Лады, — ведьмак пожал протянутую руку.

Кузнец и староста удалились. Эскель проводил их до ворот домика и ещё долго смотрел на то, как староста разносит бухающих в рощице неподалёку мужиков, как они плетутся по распутице обратно в село. Поля были всё такими же серыми и безжизненными, как и раньше, на душе от этого пейзажа скребли кошки.