Второе воспоминание относилось к смерти Ленина. Стоял холодный январь двадцать четвёртого года: насколько холодный, что из-за снежных бурь были даже простои поездов. Тогда, уже познакомившись с Кировым, Владимир Сергеевич отчаянно думал о том, что будет дальше. Толпа людей в черных и темно-синих драповых пальто, меховых полушубках скорбно столпились между Красной площадью и Тверской. Неожиданно к Аметистову подошел Иноземцев и поздоровался, как со старым знакомым — будто и не было их разногласий на Двенадцатом съезде.
— Ильича нет, — словно ответил он на его немой вопрос. — - Ильича нет, а завещание его есть.
— «Письмо к съезду»? — Владимир Сергеевич выходхнул морозное облако.
— Оно самое! Если не выполним — кончим Термидором. Как французы! — грустно усмехнулся Иноземцев. — Спорить будете? — его черные угольки впились в собеседника так, словно он сам ждал ссоры.
— Нет… Пусть решает съезд… — Пожал плечами Аметистов, меньше всего желая ссоры в такой день. Колонный зал Дома союзов казался не просто зеленым, а траурно-зеленым: настолько, что висящий на нем портрет Ленина с красно-черной лентой, казалось, висел здесь всегда.
— При любой власти будете тянуть руки вверх послушно! — Иноземцев не сводил с него пристального взгляда. — Не-на-ви-жу! — проговорил он по слогам и быстро пошел к печальному зеленому дому.
Владимир Сергеевич так и не успел спросить Иноземцева, за что именно тот ненавидит его. Дальше пошли теплые майские дни, когда прозрачный воздух словно наполнен легкой надеждой, как возвращающая в улей пчела с медом. На съезде зачитали ленинское письмо с предложением заменить Сталина на посту генсека Рудзутаком, но письмо решили не выполнять. Владимир Сергеевич, как и большинство, проголосовал за это решение. А еще через полгода он проголосовал за исключение из партии троцкистов, в составе которой был и Иноземцев. Аметистов не знал, что с ним стало, но по слухам его арестовали за контрреволюционную пропаганду еще в двадцать девятом.
Папироса снова погасла, и Владимир Сергеевич сразу затянул следующую. Он всегда курил одну за другой, как и почти все его товарищи. «Где ты видел некурящих большевиков?» — как всегда шутили они в кулуарах нескончаемых съездов и партийных конференций. Аметистов знал и любил Москву тех уже далеких лет: город, где открытые немецкие автомобили «Лорен Дитрих» еще соседствовали с извозчиками, а вывески частных лавочек с подтянутым сотрудниками наркоматов с черными кожаными портфелями. Возле Казанского вокзала всегда толпились извозчики, развозя приезжих. Только в двадцать девятом их стали вытеснять автобусы, а громадный город начал забывать про лошадей.
Осенью двадцать четвертого Владимир Сергеевич снова поехал в Москву: узнать, как относится ЦК к «Урокам Октября» Троцкого. Потерпев поражение на Пятом Конгрессе Коминтерна, всесильный нарком военмора написал книгу «Уроки Октября», ставшую в тот год вторым шоком после смерти Ленина. «Ленин колебался…» «Ленин не знал.» — мелькало то тут, то там в книге. Каменев и Зиновьев в ней предатели, Сталин вообще не был упомянут, а единственным, кто не колебался и все знал был, понятно, сам Лев Давыдович. Партия осудила книгу, и Аметистов по просьбе Зиновьева написал на нее разгромную статью в Ленинградской печати.
«Но ведь Троцкий писал правду! — затянулся он табачным дымом. — Троцкий сказал так, как было…»
Разумеется, Владимир Сергеевич прекрасно знал, что речь шла не об «уроках Октября», а о претензиях Троцкого на власть. Троцкого остановили и осудили. Партия издала книгу «Об уроках Октября», беспощадно разбивавшую линию Троцкого. Но ценой этому был отказ от правды. Не это ли было их роковой ошибкой, что в тот теплый апрельский день на Четырнадцатой партконференции они все голосовали против правды? Правду принесли в угоду верной политической линии. Но политическая линия вещь зыбкая, и она не может быть выше правды. Сначала пренебрегли работами Ленина, потом — историей Октября. Объективная реальность есть, независимо от наших мыслей, как писал Ленин. А если мы подменяем правду субъективным вымыслом, то, выходит… Аметистов вспомнил, как вышел из Кремля в вдохнул еще прохладным весенним воздухом. Не за ту ли ошибку он должен расплатиться сегодня?
Впрочем, тогда это были цветочки. Владимир Сергеевич вспомнил дождливую, но теплую осень двадцать восьмого года. В то время Аметистов как раз вернулся из Эстонии и собирался переходить в ленинградский аппарат Кирова, который как раз сменил Зиновьева на посту председателя Ленинградской парторганизации. В ожидании нового назначения он жил в Москве, оставив жену и дочь в Ленинграде. Как-то в начале октября он шел по Мясницкой, слушая, как по черной крыше зонта зонту барабанят крупные капли дождя. Возле низкой арки он заметил старого знакомого — одессита Александра Стрелковского. Высокий, насмешливый со смуглым лицом он всегда отличался мягкими, но колкими, шутками. «Мне главное в жизни: шум моря, старые друзья и вино!» — иногда говорил он с притворной эпатажностью. Однако сейчас он казался сосредоточенным, словно его что-то угнетало.
— Ливского посадили! — бросил он на ходу.
Он говорил так, словно они с Аметистовым расстались только вчера, словно он не убеждал на работу на три года. Дождь стих, и со сводов подъезда стала сильнее капать вода.
— Комсомольца? — удивился Владимир Сергеевич. Сейчас он на автомате доставал пачку «Иры» и кармана, удерживая зонт в одной руке.
— Да, начинаем сажать комсомольцев, —как-то непривычно жестко сказал его собеседник, словно удивляясь, как Владимир Сергеевич не понимает значимости его слов.
Вася Ливский руководил райкомом комсомола, и Стрелковский относился к нему добродушно насмешливо и немного покровительственно — как к младшему товарищу. Владимир Сергеевич сразу вспомнил высокого светловолосого паренька, всегда бегавшего с какими-то бумагами. «В Москве, чтобы сделать карьеру, надо приходить на работу пораньше, бегать по коридорам и изображать бурную деятельность», — смеялся Александр.
— За что? — механически спросил Аметистов, озираясь по сторонам. «Глупый вопрос», — подумал он. Где-то невдалеке фыркнул уже уходящий в прошлое немецкий автомобиль с колесом на двери.
— Что значит «за что»? — не понял Стрелковский.
— Он ведь не был троцкистом, — удивился Владимир Сергеевич.
— А, ты про это… Да, троцкистом не был. Но что-то неосторожное сказал за Зиновьева… — кивнул Стрелковский.
— Ливский? Он всегда сторонился партийной борьбы! — закурил Аметистов. Напротив виднелась пристроенная к дому металлическая лестница, которая вела на второй этаж. Там висела вывеска «Реставрация переплетов» — обычная частная мастерская, каких немало было и до революции. «Нет только ятей и твердых знаков», — подумал Аметистов.
— Да как-будто сторонился… Но в прошлом году, когда шли троцкистские демонстрации, куда-то влез к Ноябрьским, — небрежно бросил Стрелковский. — То ли статью какую-то пропустил, то ли… — махнул он.
«За статью уже срок?» — подумал Аметистов, почувствовав укол в сердце. Вода все также равнодушно капала с крыши, как бы напоминая о том, что осень не собирается завершаться.
— А ты что здесь делаешь? — спросил Владимир Сергеевич, посмотрев на вывеску.
— Работаю, — Стрелковский мягко и чуть насмешливо улыбнулся, словно говорил: «Догадайся, мол, сам».
— В переплетной мастерской? — от изумления Аметистов разом выдохнул табачное облако.
— Прекрасная работа, не находишь? — ответил Стрелковский в своей обычной полусерьезной манере. — Знаешь, нынешний запах металла и паровозов не по мне!
— Так потрясен Ливским? — спросил Аметистов. Но старый знакомы уже не слушал его, что-то бормоча про хороший оклад.
Пахло обойным клеем, типографской краской и газетами страницами. Прошлой осенью Владимир Сергеевич был в Таллине. Известия о событиях на родине доходили до него токо из газет. В преддверии десятой годовщины страсти накалялись. Троцкий доказывал, что это он все организовал и всех победил и теперь он-то и должен быть вождем. Во всех городах и селениях готовились торжества. Ходили слухи, что должны были выступить и троцкисты. Какие-то инциденты были, и их еще мягко подавили. Но чтобы посадить комсомольца за неосторожные слова — это казалось Аметистову невероятным. Террор против озлобленных «бывших» он считал нормой. Но террор против комсомольцев на десятом году революции — это не укладывалось в его голове.
