Впрочем, то, что он знал, вселяло тревогу. Заканчивая речь на Пятнадцатом съезде, Рыков сказал: он не может поручиться, что после окончания съезда число заключенных в тюрьмах «не придется в ближайшее время несколько увеличить» за счет делегатов съезда. Радек горько пошутил о партийных дискуссиях со Сталиным: «Ты ему цитату, а он тебе ссылку». Запуганная Крупская плакала и говорила Бухарину и Рыкову: «Действительно, живи сегодня Володя, он бы и его засадил. Ужасный негодяй, мстит всем ленинцам из-за завещания Ильича о нем!» Аметистов считал эти слухи преувеличением. Но не эти ли слова брякнул Ливский накануне Ноябрьского праздника?
Владимир Сергеевич всегда любил дни накануне Седьмого ноября — неделю с первыми заморозками и низким небом, когда после грустного листопада вдруг разом приходит бодрящий морозец. После осенних ливней — промерзлые лужицы, низкая мякоть подмороженного тумана и море красных знамен, лент, повязок. Все заняты работой — кто-то готовит номер газеты, кто-то спешно подкрашивает окна, кто-то руководит уборкой клуба, парка, вешает портреты Маркса и Ленина… Он вспомнил, как осенью двадцать четвертого встретил Ливского на у Покровских ворот. Ребята срочно прикрепляли плакат «Воплотим дело Ленина в жизнь!», а бойкая девушка в сером пальто и косынке прямо на улице разводила клей в жестяном ведре. Бойкий белобрысый Вася Ливский подбежал к Аметистову, здороваясь на ходу.
— Где плакат «Германия — будущая страна советов?» — крикнул он.
— Троцкистский лозунг… — бросил парень в коричневой кожаной куртке и в клетчатой кепке.
Во рту у него дымилась папироса «Север», с которой он, похоже, не расставался. «Шофер, должно быть», — подумал рассеянно Аметистов.
— Мировая Революция — троцкистский? — грозно посмотрел на него Вася. — Ты хоть Ильича почитай, дубина! — крикнул он. — И в газету вставьте! — бросил он двум бойким комсомольцам, несущим большой рулон ватмана.
Теперь Вася арестован за троцкизм. Слушая стук дождя, Аметистов поймал себя на мысли, что в Гражданскую было легко: все понимали, где свой, где враг. Все боролись с белыми и контрой. А теперь… Теперь и не скажешь, кто свой, а кто чужой, если комсомольцы становятся врагами. Ильич всё же был прав: мораль — штука относительная. То, что вчера было прогрессивно, сегодня уже консервативно, а завтра и вовсе реакционно. Может, если бы Вася уехал с агитпоездом на Турксиб, все было бы иным. Но он остался в Москве. Остался бороться да свою правду. За ту правду, как понимал ее он. Но эта Васина правда уже разошлась с генеральной линией партией, а, значит, и с Революцией…
Киров пригласил Аметистова сразу после его возвращения из Москвы. В отличие от Зиновьева, он говорил четко и по деловому, без революционных фраз и «верности Октябрю». Это, мол, само собой разумеется. Он только подвинул бумаги и, улыбнувшись, сказал:
— Положение сложное. Как в Гражданскую, в деревню направляем уполномоченных и войска, чтобы изымать у кулаков недоимки по хлебопоставкам. Кругом ответ волнения, стычки с уполномоченными, расправы с «активистами».
— Сталин вроде бы всегда был против жестких мер в деревне. За них ратовал Троцкий? — удивился Владимир Сергеевич.
— Верно, — вздохнул Киров. — Но сейчас Сталин вынужден повернуть влево. Индустриализация на основе НЭПа невозможна, рынок на селе — угроза реставрации капитализма. Будет вторая революция, куда более мощная, чем Октябрь — революция в деревне.
— Новая революция? — вскинул брови Аметистов.
— Да. И, боюсь, теперь середняк не на нашей стороне, как в семнадцатом, — то ли спокойно, то ли с легкой грустью сказал Киров.
Аметистов кивнул. Он помнил, как ехал в Москву через маленькие станции. Кругом виднелись купола церквей, да мелкие лавки; торговцы бойко торговали ваксой и фруктами. Октябрь, партия, коммунизм — все это было где-то в Москве и Ленинграде, в заводских клубах и на железнодорожных узлах, а остальная страна, глубинка, жили почти также, как при царе. Надо было разрушить ее вековой быт. Надо было сделать так, чтобы в этих маленьких городах дымили заводы, ревели паровозы и были свои партийные ячейки. Орджоникидзе начал воплощать это в жизнь непосильным трудом миллионов; Менжинский и Ягода — подавлять сопротивление недовольных. Подавлять безжалостно и жестко.
Все эти годы Владимир Сергеевич был с партией. Он одобрял коллективизацию, хотя знал, каких жертв она стоила — не только среди кулаков, но и «середняков». Целые семьи отправляли принудительно за Урал, превращая их в спецпоселенцев. Жили ужасно — в наспех вырытых землянках, хороня детей в таких же наспех созданных погостах. Спасение было в колхозах, где можно было получить хлеб. Но многие не шли туда, не желая отдавать свое кровное хозяйство — кур, гусей, телят, скудный инвентарь в общее пользование.
Иногда за двух-трех убитых коммунистов расстреливали по десять-пятнадцать кулаков — Владимир Сергеевич знал это из специальных донесений. Наверное, у них была своя правда: ведь революцию делали под лозунгом «Земля — крестьянам!» Но Аметистов знал, верил, что у них высшая правда: без мощной промышленности Страна Советов будет смята капиталистическими странами, и ради нее, ради Магнитки и Уралмаша, ради дымящих коксом Горловки и Кемерово, ради Фрезера и танкостроительных заводов крестьянам нужно было идти на жертвы.
«Но ведь тоже самое предлагал Троцкий, — с замиранием сердца думал Владимир Сергеевич. — Мы осудили Троцкого, осудили Иноземцева, осудили Васю, чтобы самим признать их правоту?»
«Коллективная мудрость партии выше личных амбиций Троцкого, — напоминал он себе. — Троцкий в двадцать четвёртом стал знаменем контрреволюции».
«А в чем контрреволюция, если партия сейчас воплощает программу Троцкого?» — звенел в голове непрошенный колокольчик.
Сергей Владимирович снова вспоминал бесконечные коридоры съездов и веселый говор делегатов. Четырнадцатый съезд двадцать пятого года. Тот самый, где Сталин, Рыков и Бухарин ратовали за развитие НЭПа в деревне, а Троцкий — за ускоренную индустриализацию. Теперь Бухарин осужден за «правый уклон», а план индустриализации назван «сталинским планом». Аметистов помнил, что это неправда, но всё же убеждал себя, что за семь лет изменились обстоятельства. «То, что было в мае — уже Античность!» — как любил говорить с юмором Сталин. И всё же… Аметистов снова и снова спрашивал себя: нужно ли было громить Троцкого, чтобы реализовывать теперь его план?
— Правый уклон зашел слишком далеко, — осторожно ответил Киров, когда Владимиров Сергеевич поделился с ним сомнениями. — Назревало всекулацкое восстание и пришлось принять экстренные меры…
— Тогда, может, стоило не поддерживать их в двадцать четвертом? — размышлял вслух Аметистов.
Они шли по Троицкому мосту в сторону Летнего сада: Киров всегда не любил ходить с охраной. Стояла золотая осень, и ветер с Невы пробирал до костей. Владимир Сергеевич поправил бежевый плащ. Невдалеке уже виднелись расписные кроны деревьев, укрывавших, а тишине статуи античных муз.
— Левый уклон поставил партию на грань раскола… — Киров, казалось, подбирал каждое слово. — Логика борьбы требовала отказа от их плана.
— Я понимаю… — также осторожно ответил Аметистов. — Но не подменяем ли мы объективные интересы партии вопросами субъективной фракционной борьбы?!
— Между этим есть разница? — в утор посмотрел на него Киров.
Холодный волны Невы шли большими гребнями, слово таинственных дух из северных саг раздувал их.
— Я имею ввиду, что мы сейчас реализуем многое из предложение Троцкого, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Я никогда не сочувствовал троцкистам, но, возможно, мы погорячились, осудив всех его сторонников?
— Я тоже считаю, что придание особых полномочий ЦКК было ошибкой, — медленно сказал Киров. — Ей не нужно особое право исключать из партии руководителей за организацию фракционной деятельности. Возможно, тогда, в двадцатом, это было необходимо решение. Но сохранять его в двадцать пятом было уже ошибкой. Мы пришли к тому, что любой член ЦК, высказавший свое мнение, может быть обвинен во фракционности. А это опасно. — Сергей Миронович, как обычно, дернул головой вперед, словно подтверждая свои слова.
