Можно ли было предотвратить это? Наверное, можно. Аметистов достал новую папиросу и машинально закурил. Единственный способ — взять всю вину на себя. Причём взять так, чтобы поверили компетентные органы. Доказательство могло быть только одно: его собственная смерть. Такая, которая снимет подозрения с его семьи. Тогда, может быть, у них появится шанс. Главное — правильно уйти, доказав свою невиновность.
Владимир Сергеевич и сам не мог понять, когда ему в голову стало приходить такое простое решение. Наверное, вчера около пяти, когда он позвонил в наркомат и попросил о встрече Ралькова. Встречаться было опасно из-за уже начавшихся арестов, но в суматохе были и свои плюсы. Андрей Лукич Ральков был его старым товарищем со времён войны с Юденичем: Аметистов добился от Медведя его перевода в ленинградский отдел ОГПУ. Они встретились на Васильевском за желто-серыми развалинами дворца Меньшикова. Ральков с пониманием выслушал старого друга, пообещав уничтожить дело: сейчас в неразберихе и панике это как-будто было возможно. Владимир Сергеевич хорошо понимал, что идёт на тяжёлое должностное преступление, но обратного пути уже не было.
А, может быть, решение пришло позже, когда он шёл к машине, ожидавшей его на за Академией художеств? Владимир Сергеевич любил стоять возле каменных сфинксов с юности — тех давних дней, когда столичная молодежь бредила Блоком. Сфинксы всегда были для него неотделимы от серого ноябрьского неба и сухой снежной крупы, заметившей подмерзшую осеннюю слякоть. Наверное, тогда Аметистов задумался о том, что его жизненный путь окончен: пора слиться со снегом и слякотью…
Удивительно, но он не чувствовал страха. В душе как-то не верилось, что сегодня все оборвется. Просто произойдет что-то, после чего… Его не будет? Владимир Сергеевич, как убежденный атеист, никогда не верил ни в Бога, ни в ангелов, ни в Страшный суд. Но теперь ему казалось (или хотелось казаться?), что после этого порога обязательно будет что-то еще. Просто сейчас он сделает шаг к чему-то другому. Обычным днем шагнет в другой мир…
Владимир Сергеевич закурил снова. Сейчас ему было намного интереснее, как все это могло произойти. Почему ему в его государстве надо уходить из жизни, чтобы спасти свою семью? В какой момент все пошло не так? Он помнил, как в далеком марте девятнадцатого он взахлеб слушал выступление Ленина. Тогда он, увлеченный его словами и счастливый от соприкосновения с чем-то великим, пошел на фронт бить Юденича, откуда постоянно писал Ольге. Он верил, что коммунизм, общество в всеобщего счастья, уже совсем близко. Совсем скоро восстанут пролетарии и солдаты голодной послевоенной Европы, совершив то, что произошло в России. Его вера чуть ослабла в двадцатом, когда поляки пошли против Красной Армии с Пилсудским; но его вера возродилась год спустя, когда сам турецкий националист Мустафа Кемаль предложил дружбу и братство Советской России. Белые, бежавшие из Крыма, теперь бежали и из Константинополя. Это ли не наглядное доказательство скорой победы коммунизма, скорого подъёма красного знамени над Берлином и Римом?
На протяжении всей Гражданской войны Ленин с надеждой смотрел в сторону Европы и раз за разом предсказывал мировую революцию и даже подталкивал к ней Старый Свет через Коминтерн — то в связи с восстаниями в Германии или Венгрии, то в связи с походом Красной армии в Польшу. Не сумев разжечь мировой пожар в Европе, большевики попробовали раздуть пламя в Азии, в первую очередь в Персии, Индии и Китае. Но мировой пожар не разгорался… В двадцать седьмом это стало окончательно понятого, когда Чан Кайши, победивший с помощью СССР, сразу договорился с англичанами и повернул против коммунистов. Строить социализм пришлось в одной стране: почти в точности на территории бывшей Российской империи,
Аметистов знал тайну жены, Ольги. Предметом ее тайной ненависти всегда был Февраль — свержение императора. Ольге были омерзительны белые генералы, ибо они все признали Временное правительство и не выступали за реставрацию Романовых. В их поражении жена видела «кару Божью». Уже тот факт, что большевики стреляли в кадетов, октябристов и эсеров, делал их симпатичными Ольге. И не только Ольге. Владимир Сергеевич вспомнил пожилого генерала Брусилова, которого видел в Москве осенью двадцать четвертого… Вспомнил группу бывших царских офицеров, которых встретил через год, осенью двадцать пятого, в штабе РККА… Все они лихо и бодро шли в новой военной форме, словно позади была не революция, а они просто переодели форму… Удивительно, но большевики и монархисты смогли неплохо договориться и ужиться друг с другом. Неужели только на почве общей ненависти к либералам?
Владимир Сергеевич посмотрел на стену, где висел портрет Сталина. Пару лет назад, он поймал себя на удивительной мысли: точно также в доме Ольги когда-то висел портрет царя! Тогда Аметистов прогнал прочь эту мысль, уверив себя, что это «совсем другое»… Теперь она поколебала его вновь. Что если для Ольги в стране всего навсего был новый царь? И для Иры… Ведь он практически не воспитывал Ирочку: приходил домой с работы к полуночи и вешал шинель, а дочкой занималась жена. Он толком ничего не успел рассказать дочери… А рассказать было нужно. О том, как все было сложно…
Аметистов вспоминал тот далекий апрельский день двадцать третьего года, когда он, молодой делегат Двенадцатого съезда, слушал политический доклад Зиновьева. Ленин уже был тяжело болен, и на несколько месяцев отходил от дел. Вернувшись в политику в конце года, он обнаружил, что в его отсутствие ЦК принял по некоторым вопросам совсем не те решения, какие бы ему хотелось. Однако к началу съезда болезнь Ленина вновь обострялась. С политическим отчётом ЦК выступил председатель исполкома Коминтерна Зиновьев. Тогда многим казалось, что это — претензия на роль преемника Ленина.
Теперь Аметистов хорошо понимал: то была иллюзия. Сталин уже был избран генеральным секретарём ЦК. В этом качестве он возглавил одновременно Секретариат и Оргбюро ЦК, продолжая контролировать и Рабкрин. Избегая участия в бурных политических дебатах, он методично расставлял на все ключевые аппаратные посты своих личных сторонников. В ЦК образовалась значительная группировка «сталинцев»: Орджоникидзе, Молотов, Киров, Ворошилов, Андреев, Микоян… Сердцем «группы Сталина» стал Учётно-распределительный отдел — Учраспред. Щебинин оказался прав: он оказался сильнее всех ораторских способностей Троцкого и славы Зиновьева.
Тогда на съезде он, очарованным происходящим, познакомился с интересным человеком — Игорем Иноземцевым. Высокий, с кудрявыми тёмными волосами и острым носом он говорил быстро, отчаянно жестикулируя. В мраморном коридоре он, не стесняясь, говорил, что нынешнее партийное руководство игнорирует последние статьи Ленина. Аметистову стало интересно, и он попросил разъяснить в чем дело.
— Ильич боится бюрократизации, — с жаром пояснил он. — Боится, что чиновники съедят партию.
— Но как управлять страной без аппарата? — недоумевал Владимир Сергеевич. Тогда он, помнится, смотрел на массивную круглую колонну, казавшуюся несокрушимой.
— А вы почитайте Ильича, — недовольно фыркнул Иноземцев. — Почитайте, почитайте! Узнаете, что нужен не чиновник, а рабочий контроль!
— Но любой рабочий, сев в кабинет станет управленцем, чиновником… — размышлял вслух Владимир Сергеевич.
Иноземцев молча посмотрел на него, словно сжигая взглядом.
— Сталинист? Ничего, бывает, это проходит… — усмехнулся он.
— Мы за строительство социализма, — Аметистов не хотел ссоры и старался отвечать мягче.
— Нового царизма, точнее! — поморщился собеседник. — Вот что вы хотите построить!
Иноземцев отвернулся к группе единомышленников, давая понять, что разговор окончен. Владимир Сергеевич также отошёл, не желая продолжать диалог. Но какая-то мысль не давала ему покоя. Эта мысль оформилась чуть позже, когда он ехал в Ленинград со съезда. Рабочие на станции Вышний Волочёк грузили громадные барабаны с краской в товарные вагоны под присмотром начальника станции. Двое мужчин в дорогих плащах курили папиросы, видимо, также, как и Аметистов, выйдя из поезда. «Словно и не было Революции», — вдруг екнуло на сердце у Владимира Сергеевича.
