— Ильич называл такую систему бюрократическим извращением, — вздохнул Аметистов. — А теперь мы возводим её в центр марксизма.

— Любой лидер управляет с опорой на бюрократический аппарат, — спокойно сказал Щебинин. — В этом была ключевая ошибка Троцкого. Он думал, что сможет победить тем, что умеет воздействовать на массы. Но у Сталина был пост генерального секретаря, учёт и распределение кадров. И аппарат оказался сильнее ораторских талантов Троцкого.

— Возможно, это утопия, но я думаю, что Ленин смог бы сохранить баланс между группами в партии. Троцкий был чужим — он не победил бы в любом случае! — В глазах Аметистова мелькнула искра. — Но Зиновьеву, Каменева, Бухарину и даже Сталину там нашлось бы место, как равным. Ленин сумел бы создать такую систему!

— Как и Рудзктак, — спокойно ответил Щебинин. — Но этот шанс мы упустили в двадцать четвёртом.

— Думаете, следовало бы выполнить завещание Ленина? — Владимир Сергеевич посмотрел на бочку со сладким квасом, который в тени бульвара продавала пухлая женщина.

Щебинин привстал и показал на тень бульвара, убегавшую за памятник Гоголя.

— В ноябре пленум ЦК… Это последняя надежда, — снова закурил Щебинин.

— Последняя?

— Владимир Сергеевич, неужели вы не понимаете очевидного? — грустно посмотрел его собеседник на чугунную решетку. — Сталин никогда не забудет прошедший съезд. Это была не просто очередная оппозиция! Этих людей выдвинул он сам, они шли за ним. Люди Сталина пошли против воли Сталина. А такое, как вы сами понимаете, не забывается…

— Вы прогнозируете большой удар по Ленинграду? — Аметистов посмотрел на газетный киоск.

— А вы, обратили внимание, Владимир Сергеевич, на мелочи? — спросил Щебинин. — В июле ОГПУ стало НКВД. В новом Наркомата есть два отдела: оперативный, обеспечивающий охрану руководителей партии и правительства, и специальный, отвечающий за обеспечение секретности в ведомствах. Отныне любой крупный партийный работник, включая вас, находится под техническим контролем НКВД.

— Но для любой акции нужен детонатор… — пожал плечами Аметистов. — Запорожец работает со старинными людьми в Ленинграде.

Щебинин внимательно посмотрел на ленинградского гостя.

— Вы помните дело Суховского?

— Да, конечно. Громкая история с самоубийством. Вновь опубликовали его тезисы как расходящихся с генеральной линией по китайской революции, — сказал Аметистов. — И все это шло на фоне разгрома крупной троцкистской фракции в Коминтерне…

— В то-то и дело. Валериан был моим другом. И с ним накануне смерти тоже работали очень странные люди… — внимательно посмотрел на спутника Щебинин.

Они обменялись взглядами, после которых Щебинин протянул спутнику жесткую руку. Аметистову казалось, что даже здесь разлит воздух сладковатого кваса из цистерны. Он обернулся: желтая цистерна стояла на месте, только возле нее кружились налетевший на сладость осы.

Я давно уловил странный закон: самый длинный месяц в году — сентябрь. Другие месяцы пролетают как-то очень быстро: раз — и Седьмое ноября, два — и Новый год. А вот сентябрь тянется ужасно долго: только третье, двенадцатое или пятнадцатое сентября. Зато по дороге в школу у меня было много времени подумать над тем, что я нащупал.

Наконец, у меня появилась возможность осмыслить все, что я собрал за минувшие месяцы. Что я имею? Отец когда-то работал в Польревкоме с Варским и Фененко. Затем у них пошли какие-то раздраи про национальные движения. Потом отец подготовил тезисы на Пятом Конгрессе Коминтерна против Суварина и Троцкого, но сказали, что они поддерживают Суварина. К этому делу были причастны Варский и… Елена Андреевна, мать Влада и Вики. Так-так.

Я задумчиво посмотрел на зеленую скатерть стола. Потом осенью двадцать четвертого тезисы опубликовали в «Большевике» как чуть ли не троцкистские. Отец опроверг их, заявив что текст не его. Потом про те тезисы опять вспомнили перед его смертью. Теперь они не понравились кому-то наверху в связи с революцией в Китае. В голове звякнул непрошенный колокольчик: отец, когда мы ехали на море, и говорил. Но чем больше я думал об этом деле, тем больше понимал: мне не хватает какого-то звена, чтобы связать все факты воедино. Этим звеном были часы. Я крутил их и так, и эдак, но все же никак не мог понять: почему они были «делом жизни» отца. Не поплатился он ли он из-за них жизнью? Но как и почему — я не мог понять.

В школе все шло по прежнему, хотя у нас появился новый предмет — история. Учителем стал Николай Вадимович Гледкин — невысокий худощавый человек в больших очках. Короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны на пробор. Одет он был безукоризненно: в темно-сером костюме в белую полоску. У нас Гледкина не полюбили: то ли за монотонность его рассказов, то ли за непропорциональную строгостью — манеру придираться к мелочам и снижать за это оценки. Как-то в конце сентября он устроил нам контрольную по первобытному обществу, и Маша Гордеева получила два только за то, что перепутала неолит с энеолитом. За это она прозвала Гледкина «злобной креветкой», и Женька с Юлей распространили эту кличку.

Настороженно держалась только Ленка Туманова. Мне казалось, будто она в чем-то подозревает Гледкина: во всяком случае она смотрела за ним настороженно и с тревогой. И однажды ее все-таки прорвало. Мы уходили с математики, как вдруг она тихо сказала Вовке с Владом:

— Креветка ходит так, словно уже хозяин школы!

Я задумался: мне показалось, что Туманова в чем-то права. Ребята шептались у Гледкина на уроках, но ему все было нипочем: он только легко постукивая пером по столу, просматривая журнал, или внимательно осматривал отвечающего из-под очков, словно его зачем-то запоминал. С остальными учителями он держался вежливо, но отчужденно. И тем не менее, вскоре у Гледкина появились в классе два любимца. Первым оказался Вовец Солнцев, а вторым как ни странно я.

С Вовцом (к тому времени мы все классом его звали «Вовец») все было просто. Гледкин со второй недели кивал ему, и пару раз даже улыбнулся ему краешками губ. После ответов Солнцева он кивал и задумчиво говорил «хорошо… хорошо». Отвечал Вовец, правда, посредственно: в лучшем случае выучивался параграф «от и до». Но после уроков он любил подходить к Гледкину и задавать ему дополнительные вопросы. Пару раз они даже вместе вышли из класса, причем Вовец чуть ли не бежал за Гледкиным, пытаясь догнать его в коридоре.

А вот со мной история вышла не простая. На литературе мы изучали Пушкина, и Вера Сергеевна со слащавым выражением лица сказала, что «Пушкин — наше всё»: с него началась русская литература. Я почувствовал возмущение. Дело в том, что я прочитал в журнале повесть об учебе Ломоносова в Германии «Врата учености». Повесть была неказистая, но мне она ужасно нравилась. Особенно мне нравилось место, где Генкель выгнал молодого Ломоносова, а немецкие шахтеры подарили ему газету с рассказом о победе русских при Хотине. В тот же вечер восхищённый Михайло написал «Оду на взятие Хотинской крепости» и послал ее в Петербург. Я поднял руку.

— Что такое, Суховский? — спросила учительница. Она всегда смотрела на меня настороженно, словно ожидая от меня какого-то подвоха.

— Вера Сергеевна, скажите, а почему мы говорим, что Пушкин — первый русский поэт, а не Ломоносов?

В классе послышались смешки. Ирка повернулась ко мне и моргнула длинными ресницами: мол, ничего себе… Маша фыркнула и послала Насте какую-то записку. Но я сдаваться не собирался.

— Ломоносов в самом деле писал стихи, — снисходительно улыбнулась Вера Сергеевна. — Писал стихи и Державин… Но разве можно его сравнить с Пушкиным?

— А почему нет? — не мог понять я.

— Ну вот что ты можешь вспомнить из Ломоносова? — снова вздохнула Вера Сергеевна, словно желая доказать мне, насколько я глуп.

— Могу. — Ответил я и прочитал:

Восторг внезапный ум пленил,

Ведет на верх горы высокой,

Где ветр в лесах шуметь забыл;

В долине тишины глубокой.