— О, какие обороты, «знаешь ли»! — усмехалась Ленка. — От мамочки-графини выучила, да? — в ее глазах сверкнуло торжество.

— Что? — на щеках у Ирки снова выступила краснота. Сейчас она уже не наступала, а, наоборот, беспощно хлопала зелеными глазами.

— Где графиня? Какая? — подбежали к нам Маша и Антон.

— Все в порядке… Это так… — попытался я замять разговор, но Туманова не дала мне решить вопрос миром.

Я посмотрел на Ленку. Сейчас передо мной был словно другой человек: жесткий и бескомпромиссный, способный, наверное, даже полезть в драку.

— Ты не смеешь так говорить! — дернулась Ира, но подбежавшая Настя взяла ее за тонкие плечи.

— А я тебе не бывшая прислуга маменьки, чтобы ты мне тыкала, что я смею, а что не смею, — ответила сухо Ленка.

Наши с Тумановой взгляды встретились. С минуту мы молча смотрели друг на друга, словно оценивали друг друга как врагов. Во мне вдруг сыграл дикий боевой азарт. Меня охватила одновременность ярость и гордость, что я, наверное, единственный, кто может остановить Туманову.

— Знаешь что, — прищурился я на Ленку и сказал громко, чтобы слышали остальные. — Может, у Иры мать и из «бывших», но она точно не оправдывала побег в фашистские страны и не заявляла, что у нас сажают людей напрасно. Пахнет контрреволюционной пропагандой, не находишь?

— Какая пропаганда? — вставила вдруг подбежавшая Маша. — Какая пропаганда в 12-то лет? Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила. Мишка — нежный или не нежный — не мне судить, не была в его ситуации! И не Ире, и не вам! Революция развела не одну семью, но люди бывают разные. Настя права — пора заканчивать.

Майорова согласно кивнула.

— Какая пропаганда в двенадцать лет? — поднял я брови. — Ничего, а какие родители у Иры Туманова уже знает!

— А с чего все, собственно, взяли, что это пропаганда? — добавила тихо Вика. — Мало ли, где можно услышать! Может, от одноклассников случайно.

— Что надо бежать в фашистские страны? Вика, ты о чем? — я вдруг посмотрел на «Викусика» как на взрослого человека.

— Да… Ты прав… — вдруг кивнула Гришкова. — Но Лена не хотела ничего плохого…

— Знаешь, если Туманова в двенадцать лет думает, что в фашистские страны бегут хорошие люди — то говорить после этого не о чем.

— Так, спокойнее, комиссар! — хлопнул меня по плечу Женька. Как обычно он постарался свести в шутку.

— Не получится… — тихо сказал Антон. — Если Мишка не выступит на линейке, нам голосовать за его исключение из пионеров.

Я оглянулся, но поблизости не было почти никого. Школьные коридоры опустели, словно никто не хотел разговаривать о произошедшем. Стоял чудесный апрельский день, и мы с Незнамом как-то сами собой пошли в Греческий сад. Удивительно, но хотя сад давно переименовали в Некрасовский, все по-прежнему звали его Греческим. Мы частенько забегали в него после уроков: очень уж хотелось погулять по его прямым аллеям под хруст гравия.

— Мишка, как честный пионер, мог бы и сказать, что осуждает такой шаг матери… — начал я разговор.

— Ага… — кивнул Незнам.

Но продолжать разговор он не хотел. Не знаю, о чем Серега думал в ту минуту, но он рассеянно смотрел на фонтан с ажурной чашей. Фонтан еще молчал, а дно покрывали прелые осенние листья. Я покосился: впервые в жизни между нами возникла на почтенность. Однако она продолжалась не долго. Незнам дернул меня за руку и показал на скамейку. На ней сидела Аметистова в окружении Насти и Маши, содрогаясь от рыданий. Подруги, окружив ее, гладили Иру по плечам и волосам, пытаясь хоть как-то утешить.

Я дёрнул Незнама за рукав, и мы побежали к Ирке. Настя просто положила ей руку на плечо, а Маша гладила рассыпавшиеся волосы.

— Ир… с тобой все хорошо? — как-то неловко спросил я.

— Нет! Не видишь? — раздраженно ответила мне Маша.

Ира продолжала всхлипывать, не обращая на меня внимание. Я остановился и тоже растерянно посмотрел на девочек. Никогда не умел утешать: всегда выходило как-то неловко и глупо.

— Ира, не плачь, не плачь… все будет хорошо… — приговаривала Настя.

— Вы помиритесь!

— Я… я ей отомщу! — всхлипнула Ира.

В её словах было что-то трогательное и очень слабое. «Отомстишь ты… как же!» — подумал с грустью я, глядя на её распухшие от слез веки. Поставив портфель, я тоже подошёл к ним и положил руку на плечо Иры. Она, не обращая на меня внимание, продолжала рыдать.

— Туманову давно пора поставить на место, — жёстко сказал я.

— Я… я её ненавижу… — продолжала реветь Ира.

— Не думай о ней, — мягко сказала Настя. — Просто не думай и всё. Пусть думает, что ей не удалось тебя окончательно задеть — не обращай внимания!

— Вот-вот! — подхватила Маша. — Правильно! Поговорю с Леной. Она обычно мягкая, я ее давно уже знаю! Не обращай внимания.

Подруги помогли Ире встать со скамейке. Аметистова, опустив голову и все еще всхлипывая, медленно пошла к фонтану. Я тоже положил ей руку на плечо, тоже стараясь поддержать. Мне на помощь пришел и Незнам:

— Ир, не волнуйся… — быстро бросил он. — Ты у нас отличный председатель отряда! А Туманова пусть что хочет болтает: ее никто не слушает!

— Верно… — погладил я ее по плечу. Налетевший ветер качнул аллею маленьких туй.

— Спасибо… — всхлипнула Ирка, как ребенок, которому дали конфету после того, как он ушибся.

— Все будет хорошо! — поддержал ее я. — Не плачь.

— Ребята правы! — уверенно заявила Настя. — Ты отличный председатель, все тебя уважают и слушают! Даже если не все то очень многие! Не обращай на слова Тумановой внимания, слышишь? Просто не обращай, и всё. Не плачь, все хорошо!

— Ну и дрянь же Ленка, — прищурился я, глядя, как Настя с Машей уводят все еще плачущую Аметистову.

— Она еще может того… — покрутил ладонью Незнам. -, Поставить на собрании вопрос, что у Иры мать из «бывших».

— Пусть попробует! — с яростью сказал я. — Мы ей мигом защиту побега в фашистские страны припомним!

— Надо ей так и сказать, — прищурился Незнам.

Мы переглянулись и засмеялись. Затем пошли к выходу из сада, строя на ходу веселые планы, как лучше урезонить обнаглевшую Ленку. Договорились до того, что если начнется война, Ленка наверняка станет шпионом немецких фашистов, а мы ее разоблачим. Это было глупо, но зато как весело!

Настя

Приближение Первомая у меня всегда ассоциировалось с открытой, на которой были нарисованы ветка белой сирени, голубое небо и цифра «1». Она запомнилась мне своим удивительно весенним видом: это словно было то волшебное, что мы всегда ждали от весны. В тот год эту открытку продавали почти во всех киосках, и ога резко отличалась от других почтовых карточек с людьми. Мама купила несколько таких открыток и вечерами подписывали их нашим родственникам на Дальнем Востоке. А я, не выдержав, стящила себе одну такую открытку — слишком уж красивой и заманчивой она мне казалась.

Накануне Первоя в «Правде» появилась статья Сталина, где он жестко отзывался о растущей бесконтрольности технократического аппарата. Критикуя дерзкие выходки отдельных директоров заводов, Сталин говорил, что это серьзеные тенденции. «Хозяйственный аппарат, — говорилось в статье, — почувствовал себя бесконтрольным потому, что ему нет равнозначного партийного контроля. Партийный аппарат должен контролировать все аппараты страны, в том числе и народнохозяйственный, и прежде всего аппарат промышленный, располагающий наиболее самостоятельными, образованными и чванливыми кадрами. Принцип демократического централизма нельзя нарушать, даже если центр не прав».

Нам задали читать эту статью на политинформации. Мы не все поняли в ней, однако, читая ее, я вдруг вспомнила рассуждения отца о партийной демократии. Получается, контроль должен быть везде, даже если центр не прав? Не знаю почему, но мне показалось, что это неправильно. Ведь руководство — такие же люди как и мы, тоже могут ошибаться! Что же будет в результате этой ошибки дальше? Получается, что партия везде, все контролирует, учитывается только ее мнение. Но вдруг случится так что оно неправильное? А как повернется жизнь из-за ошибки партии? Я вспомнила, как родители зимой обсуждали съезд. Отец тогда задумался о системе и Сталине. И задумался, мне кажется, правильно, мало ли как повернется эта самая система.