— Как бы я, дорогая Света, кто, — говорил Князев уже по-свойски. — Откуда ветер дует — сам никак не пойму, хоть склянки бей и кричи «Полундра!»

— Помню, помню, как ты кричал это раньше, — добродушно засмеялся отец.

— Так… А где же наши девочки? — голос марининой мамы звучал как-то немного надтреснуто не неприятно.

— Пора… — весело шепнула Маринка.

Мы с Мариной сразу как по команде вбежали в зал. Праздничный стол был разделен на две половины. На одной, для взрослых, стояли бутылка водки и красного вина, аккуратно нарезанная копченая колбаса и белая рыба. На друой, нашей, был торт с вишнями — везучий день, я всегда любила вишни! Так же виноградный сок — неплохо, хоть я его любила чуть меньше, чем яблочный. Ваза со сладостями и я быстро ухватила маленькую шоколадку «Аленка» — она была настолько маленькой что легко закрывалась в руке и в то же время была весьма вкусной.

Зал оказался довольно просторным. Синие обои с большими белыми цветами гармонично сочетались с темным широким диваном и такого же цвета двумя креслами. Мебели было, однако, маловато— большой радиоприемных на белом столике, книжный шкаф, диван да кресло. Окна были занавешены белоснежным тюлем. Я заняла один из приставленных к столу темно-синих стульев, и он оказалось довольно мягким.

После дежурных тостов разговор почему-то сам собой перешел на Маяковского. По словам Князева он лично знал великого поэта, и тот чуть ли не с него списывал кое-каких своих матросов. Отец весело смеялся: то ли его радовали шутки старого товарища, то ли он не относился к ним серьезно. Однако разговор сразу принял серьезный оборот, едва заговорили о загадочном самоубийстве Маяковского. Князев, как оказалось, отлично разбирался в жизни наших поэтов и мог немало об этом рассказать.

— Не представляю, как он мог это сделать! — горячо сказал папа. — Сам же совсем недавно осудил самоубийство Есенина. Сам зачеркнул его слова «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей» и написал: «В этой жизни умирать не трудно — сделать жизнь значительно трудней». И сам через четыре года как Есенин…

— Вы не верите в его самоубийство? — спросила вдруг Алена Владиславовна, положив кусочек копченой рыбы в тарелку с синей полосой.

— Не знаю… Что-то тут не так. Что не то, — нахмурился он.

— Но что значит «не то»? — нахмурился Сергей Николаевич. — Маякоский страдал в последние годы. Никто не пришел на его выставку…

— И это основание для самоубийства? — вскинул брови отец. — Да, больно. Да, в РАППе сидело немало мерзавцев. Но кончать с собой? Не размазня, как Есенин, а настоящий коммунист, написавший «Встретить я хочу свой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте!» И из-за игнорирования выставки покончил с собой? Не знаю…

— А вы не допускаете, что Маяковский тоже был не совсем прав? В РАППе сидели не одни мерзавцы. — Мама Марины с интересом посмотрела на отца. — Это также же наши поэты и писатели.

— Думпю, к гению масштаба Маякрвского они могли бы быть более внимательны и тактичны, — ответил папа.

Я задумалась. Мы проходили стихи Маяковского и он показался мне весьма интересным поэтом, а в его самоубийство и вправду не верилось. Получается, он осуждал такую смерть, но сам-же ее принял всего лишь за четыре года? Странно…

— Пошли лучше ко мне, — шепнула Марина, дурнув меня за руку.

Я пошла за ней в комнату с чучелами уток. Марина, похоже, отлично занала, когда надо уходить от разговоров взрослых. Усевшись на кровати, мы начали разговор о школыных делах и, ращумеется, почти подошли к теме про Иру и Мишку. Марина оказалась хорошим собеседником и неплохим, мне кажется, человеком.

— Наверно, Ира права, — сказала я, пожав плечами. — Но Мишка ведь нам не враг. И, знаешь, Ира как-то изменилась в последнее время.

— Заметила, — кивнув, согласилась Марина. — Ирэн строит из себя второго Алекса, в этом все и дело, — развела она руками. — Только как-то забывает, что сама не Алекс, — на ее лице появилась легкая улыбка.

— Это да, — задумчиво протянула я.

И как, как я не догадывалась об этом раньше? Ирина изменилась из-за того, что пыталась подражать Леше, они ведь всегда были хорошими друзьями. Всегда друг за друга!

— Она пытается стать жестче чем на самом деле, — заметила Марина. — Я шла из школы в тот день — услышала Лену с Машей. Они тоже заметили, что Ира изменилась, но не решались поговорить.

— Решимся, — вставила я уверенно. — Давно бы пора.

О нашем классе, как оказалось, говорили и взрослые. Когда мы вернулись к десерту, родители обсуждали наши школьные дела, перечисляя со смехом наши веселые истории — в том числе стенгазету в кабаном и белками. Отец Марины съязвил, что тот кабан просто просится на жаркое, что было встречено дружным смехом. Я посмотрела на люстру — модную в те годы зеленую плоскую тарелку и поймала себя на мысли, что квартира Князевых в самом деле напоминает лес.

— Интересный у них класс, — сказал Сергей Николаевич с улыбкой. — Взять хотя бы сына Суховского… У него мать действительно француженка, настоящая?

— Да, — ответил отец. — Я с ними еще в двадцать девятом познакомился в поезде. Милая и строгая мама.

— Да я ее видел на родительском собрании разок, когда вместо Алены ходил, — добродушно проурчал он. — Правда француженка! И одета как изящно. И идет так грациозно. Удивлен был… Не по-нашему, правда!

— Франуженки вертеть хвостом горазды! — фыркнула в чашку Алена Владиславовна. Однако муж бросил на нее такой взгляд, что она сразу замолчала.

Я насторожилась. Казалось, будто Алена не смела в чем-то не согласиться с мужем и эта ее робость настораживала.С первой нашей встречи она показалась мне какой-то потерянной — только ли в больном сердце дело? Я смерила Сергея Николаевича быстрым взглядом. Что-то властное было в его глазах и что-то очень жесткое. Причем такое, что он тщательно скрывал от остальных.

Алексей

Осенние каникулы выдались теплыми. Деревья еше стояли с золотистой, а кое-где и зеленой листвой, когда их прижали заморозки и иней. Первый снег выпал только в начале, но и он быстро стаял, оставив после себя слякоть и большие лужи. Прохожие шли, одетые совсем по-октябрьски: в плащах или тонких драповых пальто.

На каникулах я впервые стал чаще общаться не с Незнамом, а с Владом Мироновым. Должно быть, бедняге, дома стало совсем плохо, что он пользовался любой возможностью удрать оттуда. Как не странно, его мать одобряла нашу дружбу и охотно отправляла Влада ко мне. Первый раз он зашел после начала каникул, и мы с удовольствием попили кофе с приготовлением мамой французским кексом. Влад разделял мои мысли насчет Мишки: чекисты быстро разберутся, кто там прав, а кто виноват. Он также знал, что его отец состоял в «Новой оппозиции» и выступал против самого Сталина на каком-то съезде.

— Правда, интересно, причем тут мать? — пожал он плечами. — Если бы его отца взяли, я еще понял.

— Хм… Они в Англии еще что-то натворили… — Я сидел на стуле, а Влад удобно раскинулся в нашем бордовом кресле. Судя по его довольному лицу, дома ему таких вольностей не позволяли.

— Но тогда… Выходит не в оппозиции дело? — поднял удивленно брови Влад.

— Конечно, не в оппозиции, — я помещал с удовольствием кофе. — У нас все бывшие оппозиционеры спокойно работают: и Зиновьев, и Каменев, и Сокольников этот… Признали ошибки — и вперед!

— Сокольников, говорят, с Ильичем дружил… — удивился Влад.

— А Ильич жестко критиковал товарищей по делу, кстати, ответил я. — Нет, дело в другом.

— А в чем?

— Может, в Англии? Мало ли что там было…

Влад с минуту посмотрел на кофе, а потом на меня.

— Думаешь, шпионка? Мама тоже говорит: они обиженные, могли завербовать…

Я подумал, что, наверное, она права. Идея была настолько проста, что я поразился, как она мне не пришла в голову.

— Знаешь, твоя мама, может и права… — посмотрел я на черную дверку шкафа.

— Мишка… Сын шпионки? — изумился Влад.