— А как он выглядет вблизи? — спросила с нескрываемым интересом мама. Мне показалось, что в ее голосе звучит скрытое восхищение. Конечно, все-таки сам товарищ Сталин, заменивший, как мог, Ильича…

— Невысокий, плотный, рябоватый. Во френче защитного цвета и брюках, заправленных в галифе. С сединой. Говорит всегда четко, точно и по существу. — Я чувствовала, что отец был просто восхищен этой встречей.

— А Серго? — продолжала мама расспросы.

— Как всегда, тонок и остроумен. Громко смеялся и сказал: «Сегодня революция — это металл и домны. А многие этого не понимают никак». Потом помрчанел и говорит: «Трепаться о революции в Болгарии и Аргентине у нас многие умеют. А вот со сроками Магнитки просрачиваем». Я покойного Суховского вспоминал: всыпылить Серго может по-страшному, но тут же отойдет и шутить как со старым другом.

— Кавказ! — как-то теплому засмеялась мама. — Ну, а про нас Серго что-то говорил?

— Спрашивал про Кирова и Аметистова. Мироныча он любит ужасно. И, представляешь, затронул вопрос об Иванове!

— Да что ты? — мама не смогла подавить крик.

— К сожалению, да. История с его женой получила большую огласку. Вышинский позвонил и попросил Кирова усилить контроль за нашей парторганизацией, представляешь? Тот, как ты понимаешь, передал дело на контроль Аметистову.

— Но… В чем обвиняют его жену? — в голосе мамы послышалась тревога. На мгновение меня осенила мысль, что она сама в душе немного сочувствует семье Мишки.

— Точно не знаю… Но дело серьезнее, чем я думал. Как я понял, связано с их работой в Англии, хотя точно сказать не могу, — кашлянул отец. У него был застарелый бронхит, который он усугублял бесперерывным курением. Куда бы не шел папа, он постоянно доставал в пути папиросы, закуривая их одну за другой.

— Неужели наверху проявляют такой интерес к Иванову? — все еще недоумевала мама.

— Света, не забывай: Иванов был видной фигурой в двадцать пятом! Во всяком случае, как я понял из намека Серго, дело курирует то ли Ягода, то Березин. На самом верху.

Выходит с семьей Мишки в самом деле все было непросто! Что же такого произошло в Англии? Я быстро соскочила с кровати и, одевшись, помчалась на кухню встречать отца. Я не ошиблась: тот спор перед каникулами был забыт, а он, обняв меня как обычно с силой, распаковал портфель и вручил подарок: новый и очень красивый пенал, какого у нас было не достать.

— А ты знаешь, что мы приглашены в гости? — спросила, весело прищурившись, мама.

— В гости? К кому? — удивился отец.

За окном стояла мутная осенняя мгла, которую, впрочем, было невозможно разглядеть в запотевшие окна. Невдалике раздался привычный свисток паровоза. За минувшие годы я давно научилась различать поезда: резкий и жесткий гудок — пассажирский, долгий и пронзительный — товарный, мягкий и долкгий — почтово-багажный.

— К Князевым. Ты ведь их наверное помнишь?

— Вот так дела… Да, я помню Сергея, но… Столько лет!

— И знаешь, кто нас ведет? — в глазах мамы блеснула искра. — Не поверишь, Настя!

Это была чистая правда. Мы никогда не были особенно дружны с Мариной Князевой. Поэтому меня очень удивило, когда в предпоследний день перед каникулами она подошла ко мне и сказала:

— Настя… У меня к тебе дело… Ты знаешь, что мой папа хорошо знал твоего?

— Нет… — удивленно ответила я.

— Папа очень удивлен, отчего твои не хотят зайти к нам никак. Может придете на 7 ноября?

К моему удивлению, Марина сказала правду. Отец действительно знал Князевых, только давно — контакты они потеряли, когда я была маленькой. Князевы тогда уезжали из Ленинграда лет на семь в Петрозаводск — не случано, что Марина пришла к нам только в третий класс. От родителей я узнала, что ее отец был бывшим моряком, и в двадцать третьем году стал заведовать какой-то речной станцией. Потом оставил службе и почему-то пошел на повышение в Наркомпрос: сначала по линии отдела агитации, затем по издательской деятельности. Ничего необычного в этом не было: директорами издательств и музеев становились зачастую и бывшие военные, и чекисты, и просто ответственные работники, проигравшие в какой-то оппозиции. Отец удивлялся, почему столько лет Сергей не пытался найти его; мама предполагала, что теперь, видя хорошее отношение к отцу в Москве, Князевы вспомнили о выгодном знакомстве. Но так или иначе, мы решили зайти к ним в гости.

Седьмое ноября в тот год выдалось очень теплым: многие даже шли на демонстрацию в плащах и с непокрытой головой. Единственным напоминанием о ноябре был только пронизывавший ветер с Невы, но чуть подальше от Английской набережной он становился вполне терпимым. Посмотрев с утра на море красных флагов, мы решили сразу пойти на Петроградскую сторону, где жили Князевы. Пройдя мимо памятнику миноносцу «Стерегущий» и все еще желто-красного сквера, мы нырнули в заколку переулков.

Мать Марины, Алену Владиславовну, я несколько раз видела на родительских собраниях. Эта высокая женщина с короткими белыми волосами и удлиненным лицом всегда почему-то казалась мне немного больной. Даже ее длинная тонкая фигура казалась высохшей и немного сутулой. Синяки под глазами, сетка морщин на лбу и желтоватый цвет лица делали ее куда более старшей, чем она была на самом деле. Я искренне удивилась, узнав, что ей тридцать шесть — мне казалось, что ей под пятьдесят. Она словно переживала какую-то затаенную боль или обиду. Мама сказала, что у нее, наверное, болит сердце или печень.

А вот отца Марины, Сергея Николевича, я видела впервые. Высокий, широкоплечий, с большими пышными усами он показался мне невероятно сильным. Большие голубые глаза сверкали настолько холодно и властно, что мне казалось, будто он не терпел малейших возражений. От всего его облика веяло лесами, походами, экспедициями или чем-то… флотским, как говорили у нас в Ленинграде. Он держался добродушно и часто улыбался, но как-то принужденно. Я ловила себя на мысли, что ни за что на свете не хотела бы оказаться с ним один на один в комнате.

Пока родители обменивались любезностями, Марина потащила меня осматривать их квартиру. Я была немного удивлена: Князева держалась со мной как закадычная подруга, хотя в школе мы общались редко — не то, что с Машей и Ирой. Меня, однако, сразу удивила висящая у входа кабанья голова с оскалом. Я как завороженная, посмотрела на его странную ухмылку под клыками.

— Папа охотник, — пояснила Марина. — Любит добывать дичь. — В ее голубых глазах мелькнула какая-то торжествующая искра.

Охотник. Интересно. Как-то мы с папой тоже ходили на охоту, уже давно, но взял он ружье, смотрит на небо, а не стреляет. «Папа, стреляй!», но когда он «проснулся» все птицы улетели, но потом хоть одну поймали. Не помню на кого охота шла, вроде на уток.

— А утки есть? — почему-то спросила я.

— Есть! — охотно отозвалась Марина. Взяв за руку, она потянула меня в соседнюю комнату, где стоял недорогой коричневый сервант. В нем стояли два чучела: серая утка-кряква и селезень.

— Тоже папа добыл в сентябре, — довольно улыбнулась она. Размышления об охоте, казалось, придавали ей радость.

— Ого, — удивленно проговорила я. Видимо, семья Марины любит поохотиться. Такое ощущение, будто я нахожусь в лесу, среди животных и птиц — так их было много… И оригинально — лес в квартире, можно сказать. Что-то в этом было притягивающее.

Из зала, между тем, доносился бас Сергея Николаевича.

— А я, Сева, представь, прожил сумасшедшую жизнь… Одних работ шткук пять сменил!

— Как же ты сменил романтику моря на бумажки? — отец говорил со старым товарищем весело и непринужденно, словно они остались только недавно.

— Жизнь! Жизнь, дружище! — весело урчал хозяин. — Не вечно мне плавать по морям, хотя до сих помню линкор «Импретор Павел I». Эх, времена были… Но вот, представь, пришвартовался к книжному берегу. Обещают пост в издательстве иностранной литературы — да что-то на верху тормозят?

— Да кто тормозит-то? — в голосе мамы я легко различила легкую иронию.