В нашей прихожей все было по-прежнему. Тот же массивный черный шкаф для одежды с выдвижными дверями. Я открыла и посмотрела как наверху лежали мои детские шарфы и шапки: странно, но теперь вдруг мне иногда стало жаль моего раннего детства. Наш светло-шкаф для старой обуви также смотрелся немного жалко на фоне совсем новой галошницы: он словно понимал, что отжил свое, и теперь с завистью смотрел на новые предметы, умоляя ее выбрасывать его, старика, в помойку. Отец срочно упаковывал вещи на вечерний поезд: мама еще вчера сказала мне, что его срочно вызывали на самый верх. Сейчас я слышала, как она резала на кухне колбасу, требуя от отца взять с собой бутерброды. Отец, однако, отказывался, говоря, что поест в поезде.

— Всё равно, — недовольно говорила мама, — завтра сложный день. Хоть позавтракаешь утром!

— Утром я сразу еду в Наркомат к Орджоникидзе, — уточнил отец.

— Тем более! Хоть позавтракаешь в поезде перед вывозов!

Я вошла в его комнату и увидела стоящий коричневый портфель. Чемодан отец брать упорно не желал: две рубашки и галстук помещались и сюда.

— А рубашки? — печально переспросил он.

— Да, рубашки… Хорошо, давай сделаю второй пакет? — спросила мама.

— Значит, тебя вызывает Сталин? — спросила я отца с волнением. Письменный прибор на папином столе был в таком же идеальном порядке, а вот бумаги и папки непривычно лежали стопками: похоже, он второпях перебирал их, ища что-то важное.

— Меня вызывает не Сталин, а вызывают в ЦКК, чтобы передать его указания, — он сразу обернулся ко мне и стал говорить, словно я не вернулась из школы, а была с ними весь день.

— А это правда, что Ленин писал, будто Сталин груб? —вдруг спросила я, словно мысленно продолжая спор о Мишке.

— Откуда ты знаешь? — отец обернулся и резко посмотрел на меня.

— Какая разница… Знаю…

— От Ивановых что ли? — поморщился он. — Пойми, — стал он расхаживать по кабинету, — это качества сугубо личные. Главное — политическая линия.

Я задумалась. Это, конечно, очень важно, но ведь и сам человек тоже важен. Если он резок и груб то это влияет на его отношение к людям, а ведь политика управляет людьми и характер может подсказать, как власть отнесется к народу и стране, хотя пока товарищ Сталин не давал поводов усомниться в нем. Но о том, что Ленин перед смертью критиковал Сталина, я в самом деле слышала от Мишки. Точнее, от отца Мишки, чьи слова он мне передал.

— Да… — пролепетала я.

Папа нахмурился.

— Подозрительные они, эти Ивановы, с такими словами… Ты им не слишком доверяй.

— Какая же ты глупая девочка, оказывается! У тебя друг из антисоветский семьи. Его семья открыто против руководства нашей страны и против советской власти. Хорошего дружка ты себе нашла, нечего сказать! — мама вошла в кабинет и покачала головой. — Знаешь, римскую пословицу: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

Это ведь и вправду немного подозрительно… Может, они и вправду были против Сталина, некая оппозиция? Выходит, враги? Или же тут не политика, а сам Сталин, именно как человек? Может, Ира действительно была в чем-то права? Но в то же время Мишку все еще было жаль и его хотелось поддержать — виновата его мать или нет — другой вопрос, но все-таки она мать и можно будет понять Мишку, если он не будет отрекаться от нее, как и я не хотела бы бросать его в такой ситуации.

— Мама, я должна подумать… — ответила я с каким-то упрямым вызовом. Сейчас мне ужасно не хотелось отступать, словно наша дружба с Мишкой была боим боевым бастионом.

— О чем подумать? Настя, ты пионерка! — сказала мама. — Ты еше думаешь, как быть с врагами революции? Я потрясена.

— Света, я ей сейчас объясню. — спокойно сказал отец. — Настя, ты помнишь историю немецких революционеров Карла Либенехта и Розы Люксембург?

— Ну… — неуверенно пробормотала я. Алекс в прошлом году нам рассказывал про Ноябрьскую революцию в Германии, но я, честно, переписывалась с Мишкой и слушала с урывками. А вот Ирка, как обычно, жадно записывала за Алексом все.

— Роза Люксембург была смелой немецкой коммунисткой, другом Ленина, — продолжал отец. — Но хотела быть гуманной. Призывала отказаться от террора и судить врагов по закону. А враги не были гуманны, о чем их с Либкнехотм по-дружески предупреждал Ильич. В итоге и Либкнехта, и Розу Люксембург расстреляли ночью, без суда и следствия. Эберты и Гаазе, а тем более кайзеровская военщина, гуманистами не были, — фыркнул отец.

— Она… Не понимала? — искренне удивилась я.

— Нет. — Отец быстро отошел к столу. — Карл Либкнехт и Роза Люксембург думали, что в Германии революцию можно сделать мягко и без террора, просто поднимая народ. Но где были бы мы, говоря, что Колчак и Деникин тоже люди? — строго посмотрел на Настю отец.

— Нас бы не было, — вздохнула я, глядя в пол.

— Вот и подумай над этим… — сказал серьезно отец. — Ладно, — вдруг подмигнул он, — мне пора.

На этот раз папа не обнял и не поцеловал меня на дорогу. Я все еще стояла немного растерянной и смотрела на зеленую скатерть его рабочего стола. То, что сказал папа, было, наверное, правильным, и я понимала это. И вместе с тем, не могла до конца это принять. Родители Мишки ведь в конце концов были не белогвардейцами каким-то, а тоже за советскую власть, просто у них были какие-то разногласия с руководством. И ведь Ленин вроде бы думал также, как они… Или не думал? Я стояла, глядя на большую карту полшарий Земли, и не знала, что мне делать дальше. Умом я, конечно, понимала, что надо послать Мишку и вести себя, как Леша, Ира и Юля — вот они все понимают историю с Розой Люкмембург. Или как Влад на худой конец. Я понимала, что так надо, но почему-то так поступить не могла.

Папа тем временем вышел в коридор. Мама приготовила ему крепкого чаю и, как обычно, давала последние напутствия на дорогу. До меня доносились их слова, хотя я продолжала думать о своем.

— Аметистов и Киров одобряют твою поездку? — услышала я ее тихий, но немного тревожный, голос. Мама всегда переживала за отца и его работу.

— Аметистов, как всегда, был официален. Кирова я видел мельком. Тоже как обычно: выслушал цель поездки, улыбался и просил передать папку для Орджоникидзе. Ты же знаешь: они личные друзья, — успокоил ее отец.

— Но одно дело Орджоникидзе, а другое — Сталин, — говорила мама. — И как бы Аметистов не был против, что ты едешь в обход него.

— Перестань, — я была уверена, что отец сейчас махнул рукой. — Поездку согласовал с Поскребышевым сам Аметистов. Он сам предложил мне сделать короткий доклад для Орджоникидзе. К тому же, Аметистов звонил Рудзутаку…

— Главное, чтобы наша балда сейчас не болтала, что не следует! — отчеканила мама. — Откуда она только нахваталась этой дряни? — в ее голосе звучала властная нетерпимость, какую я помнила только в раннем детстве, когда сильно шкодила.

— Света, не волнуйся: я думаю, все образумится… — вздохнул отец, хотя его голосу не хватило уверенности. — Она уже задумалась…

— Ну почему другие дети понимают, а наша балда нет? Ну что, что мы сделали не так для ее воспитания? — в голосе мамы звучали отчаянье и тоска.

Я вздохнула. Мне очень не хотелось расстраивать родителей, не хотелось, чтобы они разочаровались во мне, но в то-же время я почему-то не могла бросить Мишку. Какой из него враг или воин? Не получалось представить Иванова в этой роли, но с другой стороны родители тоже правы… Странно, но я правда не знала, что мне делать.

Отец вернулся за день до седьмого ноября свежим и бодрым. Московской поезд приходил очень рано, и я еще лежа в постели слушала, как барабанят по окнам капли дождя, и разговоры родителей. По словам папы все обернулось гораздо лучшее и серьезнее, чем он предполагал. Орджоникидзе заслушал доклад о поставках оборудования из Ленинграда на Урал, где во всю шли масштабные стройки. Затем отец по рекомендации Орджоникидзе был вызван на расширенный доклад в ЦК, где присутствовал и Сталин. Я не знала, вставать или нет с кровати: мне хотелось и увидеть отца, и послушать о Сталине.