День выдался солнечный: настоящий канун лета. Мы шли уже в легких блузках и летних туфлях, жадно смотря, как ветер треплет макушки лип. Меня родители отправляли в пионерский лагерь, а Ирку брали с собой в Крым. Слушая ее треп про море и гальку, я улыбалась: никогда не могла представить Иру, бегавшую босиком в лагере. «Графиня», — с усмешкой подумала я. Мимо нас промчался черный автомобиль и, важно фыркнув, остановился возле гастронома. Я прищурилась: мне показалось, что вышедший из него мужчина в темно-сером костюме был очень похож на отца Мишки. Интересно, его родителям тоже подают по должности машину, или они ездят на работу трамваем?

— Кстати, не так все просто с родителями Мишки, — тихо сказала Ира, стуча каблуками. — Возможно, что Лариса действительно виновата была.

— Но она все равно была получше Маринки, — уверенно ответила я.

— Волошину тоже понять можно. Ты вообще знаешь, что отец Мишки был членом оппозиции на одном съезде?

Я так и замерла. Ветер, как мне показалось, сильнее качнул ветки с клейкими майскими листьями. Но…

— Но ведь родители — это родители, а Мишка — это Мишка. Он хороший!

Ира глубоко вздохнула. Когда Ира волновалась, ее глаза становились большими и совершенно синими, словно покрытыми легкой матовой оболочкой.

— Ты понимаешь вообще, о чем я говорю? Он не просто увлекался троцкизмом или чем-то таким. Он, — понизила Ирка голос, — выступал на одном съезде против товарища Сталина!

— А на каком? — пробормотала я. В голове сам собой звякнул непрошеный колокольчик, что Лариску сняли за статью про Одиннадцатый съезд.

— Понятия не имею. Но, может, и на Одиннадцатом, — Ирка, остановившись, взмахнула своим новеньким светло-коричневым портфелем. — А что если на Одиннадцатом, правда?

— Но Мишка-то тут причем? — недоумевала я.

— А ты Ларису вспомни. Тоже по твоей логике ни при чем, а? — подруга пристально посмотрела мне в лицо.

Я задумалась. Мишка ничего не говорил про взгляды родителей. Однако я вспомнила фотографию его отца с Томским. И слова Леши, что его сняли за дружбу с каким-то Сокольниковым. Неужели Лариса и вправду виновата? Не буду разрушать дружбу с Мишкой, но интересно было бы узнать про взгляды его родителей.

— Я от отца слышала, что родители Мишки на дурном счету там, — показала она длинным пальчиком вверх. — За ними хорошо наблюдают.

— Да за что? — Я вздохнула. — Неужто за тот съезд? Ирке можно верить здесь полностью: даром, что ее отец считался «правой рукой» самого Кирова.

— И не только. Его отец и мать в Англии болтали, за что не следует.

Интересно, о чем же? Я нахмурилась. Это действительно серьезно. Что же скрывают Ивановы такое, что от этого все ужасаются и за это их даже власть не уважает? Я не брошу Мишку, но чувствовала, что во всей этой истории не всё так просто…

У нас в Ленинграде солнце никогда не бывает долгим. Пока мы болтали с Иркой, небо мгновенно заволокло тучей. Собиралась гроза. Ветер поднял волну пыли, и мы как по команде побежали к высокому навесу гастронома. Мы чуть-чуть не успевали до той минуты, как брызнет первый поток. Ирка взвизгнула, и прыжком нырнула под навес. Конечно, у нас обеих были зонтики (как шутят у нас: «ленинградская девочка отличается от московской, тем, что у нее всегда с собой есть зонтик»). Но часто не помогает и зонт: дождь перерастает в потоки воды и тогда промокаешь с ног до головы.

— И пусть Мишка не треплется, что родители — одно, а он — другое, — отрезала Ирка. — Вот Леша правда наш, хотя у него отец был близким к троцкистам.

— Троцкистам? — я стояла, как оглашенная, и потоки ливня мне казались, словно закрытыми стеклом. — Леша говорит, что его отца кто-то убил, — брякнула я, о чем тотчас пожалела.

— Это Леше так хочется, — фыркнула Ирка. — А все знают, что он покончил с собой из-за какого-то Бориса Суварина.

— Но никто ведь не может стопроцентно сказать, так это было или не так, — ответила я, пожав плечами. — Борис Суварин…

Я задумалась. Что же за человек был этот неведомый Борис, что именно из-за него, вполне возможно, отец Леши совершил самоубийство?

— Я от родителей слышала, — развела тонкими руками Ира. — Знаешь, самоубийство отца Алекса тогда обсуждали все.

Может, спросить об этом у мамы? На мгновение я подумала об этом, но потом решила, что пока все-таки не стоит. А то получится, будто я подслушиваю разговоры родителей. (Я, разумеется, это время от времени делала, но лучше было не показывать им этого). Или, может, попробовать узнать у Мишки? Да, наверное, это лучшее решение…

Отвесная стена дождя стала немного реже, и я задумчиво посмотрела, как вода капала с веток невысокого тополя. Вода бежала по асфальту быстрым мутным потоком, оставляя за собой разводы серовато-желтого песка. Я сбросила туфли и, держа их в руке, побежала босиком. Ирка не решилась последовать моему примеру и, острожно ступая, стала старательно обходить лужи, перепрыгивая с островка на островок.

Алексей

Последняя неделя перед каникулами выдалась очень теплой. Зацвела вишня, и улицы начали покрываться мелкими белыми лепестками. Наш актив спешно готовил последнюю стенгазету перед уходом на каникулы. Аметистова настояла, чтобы в стенгазете были карикатуры на отстающих и плохо ведущих себя учеников. На Иркином жаргоне это называлось «активной борьбой с недостатками». От меня, честно, проку было, «как с козла молока»: разве что купить конторский клей, потому как ни сочинять стихи, ни, тем более, рисовать, я не умел. Эпиграммы написала Юлька Янова, а рисунки сделала Настя.

Наконец, утром в понедельник я заметил в коридоре долгожданную газету. Возле нее уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Довольная Юлька важно поправляла бант, загадочно улыбаясь. Всклокоченный Женька кричал, размахивая руками, доказывая что-то Ирке. Я подошел поближе и сразу прыснул. В самом центре стенгазеты черными витыми буквами был выведен стих:

«Не решается задачка —

хоть убей!

Думай, думай, голова

поскорей!

Думай, думай, голова,

дам тебе конфетку,

В день рожденья подарю

Новую беретку»

Под стихотворением был нарисован Женька. Большая черная двойка сидела на нем верхом и погоняла прутиком.

— Может, лучше было бы нарисовать Женьку верхом на двойке? — услышал я насмешливый голос Влада.

— Нет… — потерла руки счастливая Вика. — Нет, пусть лучше двойка сидит на Женьке и его погоняет!

— Это несправедливо, — проворчал обиженно «Стрела». — Будто я единственный. Просто у меня нет склонностей к математике.

— Как и к русскому с литературой, — ехидно добавила Ира Аметистова.

Женька закатил глаза.

— Смеешься? Друг, называется! — проворчал он, взглянув на Влада.

Женьку было жаль немного, но в то же время стихи были весьма правдивы. Он действительно будто не собирался учиться без подсказок.

Я посмотрел в правый угол и сразу почувствовал радость. «Повезло» и Вике. И, надо сказать, очень заслуженно. За партой была нарисована спящая Виктория. В мечтах она плыла по озеру в лодке и курортной шляпке. Ниже виднелось:

«Я однажды ненароком

Задремала за уроком.

Мне уютно и приятно,

Я на лодочке плыву,

И одно мне непонятно,

Что во сне, что наяву.

Вдруг неведомо откуда

Раздается вдалеке:

— Так, Виктория, к доске!»

— Даа, выспаться не дают, — усмехнулась язвительно Маша.

— Будто сама прямо отличница, — проворчала Вика. — Будто вы все только и думаете что об уроках!

— Викусик-то замечтался… — прыснул я.

Сам не знаю почему, но мы с Незнамом прозвали Викторию «Викусиком». Как-то на математике Вику вызвали решать задачу, и она, тяжело вздохнув, пошла к доске. «Маленькая Вика», — шепнул ехидно Антон. «Викусик», — почему-то непроизвольно вырвалось у меня. Перед глазами стоял образ Забалованного ребенка, которому дают конфету. С тех пор за ней так и закрепилось это прозвище — «Викусик».

— Это не преступление, — закатила глаза Вика. — Вот ты, ты каждую секунду думаешь только об уроках и ни о чем другом? Не верю!