Пока мама выбежала из комнаты, я стал рассматривать циферблат. Ничего интересного. Хотя… Вот надпись латинскими буквами. Не по-французски, но понять можно. «Мастер Генрих Фришенфельд». Немецкие, значит. Или голландские… И буквы… Нагромождение букв.

— Это не буквы, а цифры. Только римские, — пояснила мама, когда вернулась с чаем и аккуратно порезанной ром бабой. — Сейчас возьму словарь и прочитаем.

Так мы узнали, что часы были изготовлены в 1753 году. Потом нашли еще пометку, что в Нюрнберге — тогдашней часовой столице Европы. Но это мало что дало. Кроме одного: часы были старинные и очень дорогие.

— Мама, а отец точно был в Италии? Не в Германии? — уточнил я на всякий случай.

— Да перестань, именно в Италии! Тогда Генуэзская конференция была, и он к итальянцам ездил. Кажется, с этим Щебининым. Может, им кто там эти часы и подарил.

— А почему тогда они дело его жизни? — Я с интересом посмотрел на циферблат и вздрогнул. Впервые после того августовского дня моя версия, что отца могли убить, обретала шаткое, но все-таки подтверждение. Что если было как-то связано с этими часами? Я посмотрел в окно на ранние сумерки и подумал, что решать эту загадку придется мне самому.

Перемены в школе мы почувствовали через неделю. Новым комсоргом стала одноклассница Ивановой, только не та, рыжая, а другая — Марина Волошина. Внешне она всегда казалась мечтательной тихоней в своем бежевом пальто и берете: шла со слегка опущенной головой, погружённая в собственные мысли. Марину, кажется, даже насмешливо звали «ландышем» за ее мечтательные светло-голубые глаза и постоянную молчаливость.

На самом деле Волошина оказалась железной. Через неделю после ее назначения в школе появилось новшество: еженедельные линейки. Ученики младших и средних классов выходили в коридор на большую перемену. Затем Ольга Синяева — новая помощница Волошиной объявляла всем, кто учился лучше, а кто хуже всех за неделю. Первые шли перед учениками под бравурные звуки; вторые под какую-то какофонию. Наш учитель пения Олег Васильевич, держа в руках свой черный аккордеон, давал нужное музыкальное сопровождение. А как-то в конце ноября Волошина зашла к нам в класс и позвала со своей вечной мечтательной улыбкой Мишку.

— Короче, Иванов, — ласково сказала она, — перед школьной линейкой объявишь в четверг, что осуждаешь взгляды сестры.

— Я? — растерялся Миша. Мы с Незнамом видели, как он отчаянно хлопает глазами.

— Да, ты. Прекрасный советский ребенок, без пяти минут пионер, — Марина с улыбкой потрепала его по волосам. — Вот и скажешь товарищам, что не одобряешь взгляды сестры на Одиннадцатый съезд!

— Не… Не могу…

— Как это: не могу? — в голосе Волошиной послышались стальные нотки. Что-вроде: «Я, кажется, начинаю терять терпение…»

— Она… Моя сестра! — вдруг ответил Миша с каким-то вызовом.

— В гражданскую войну дети не боялись идти против родителей ради революции, — холодно сказала Марина. — Подумай, Иванов! — Затем, смерив Мишку внимательным взглядом, пошла к лестнице.

Мишка что-то пробурчал, затем вернулся на место. Никто не сказал ему ни слова. Только Настя, как обычно, села рядом с ним и стала что-то говорить, но Мишка отказался говорить и только досадливо покачал головой. Помогла Мишке, как ни странно, наша Лидия Алексеевна. После урока она пошла к директору, прихватив с собой Волошину. О чем они там совещались, не знает никто, но всё же нашли лучший вариант.

По субботам у нас был урок внеклассного чтения. В тот день мы читали про Гулливера в стране Лилипутов. Для пущей наглядности Лидия Алексеевна повесила на доску картинку, изображавшую океан и скалы — вырезка из какого-то журнала. Машка у доски пересказывала эпизод про крушение корабля Гулливера. Поскольку это было довольно занудно, я стал шептать Незнаму:

— А, знаешь, что потом Гулливер попал в страну говорящих лошадей?

— Как это? — спросил Незнам. За окном начал падать снег, и хлопья, порхая в воздухе, закрывали вид на трамвайную остановку.

— Суховский… У тебя есть что добавить? — устало спросила Лидия Алексеевна.

— Да. — Я поднялся с места. — Я только сказал, что Гулливер после лилипутов попал в страну говорящих лошадей.

— Верно, молодец, — неожиданно похвалила она меня. — А ты не расскажешь, какое у лошадей было общество?

— Мерзкое, — уверенно сказал я. — Нет, правда, мерзкое! — добавил я, услышав какие-то смешки. — Там было заведено: либо ты от рождения господин, либо раб. Обезьяны йеху были рабами навсегда, а лошади — господами.

— А обезьяны не восставали? — спросила Машка.

— Нет. Их хуже, чем рабов, держали. Они даже толком разговаривать не умели. А лошади говорили всем, что они сами умные в мире. Только все разговоры у них были про то, как лучше держать в рабстве обезьян. Не очень-то умно!

— Это перебор, Суховский, — тонко улыбнулась Лидия Алексеевна. — В общем-то верно, но у лошадей-гуигнгнмов были и науки, и искусство. Даже соревнования поэтов.

— Ну да, — заспорил я. — И опять стихи все про то, какие они мудрые и непобедимые, а обезьяны — скот и рабы. Как в фашистской Италии точно!

— Ого! — сразу заинтересовался Женька. — Там про фашистов есть даже?

— Еще каких! Самых настоящих! — подтвердил я.

— Давайте про лошадей читать…- взмолилась Ирка. Вовка и Витька, сидящие как раз за Аметистовой, прыснули.

Вовка со многими мальчишками не слишком подружился, так как своим поведением напоминал капризную девчонку. Но был у него вечный слушатель — пухлый Витя Петухов, который ни в примерах не ладил, ни устные не мог выучить, ни читать не по слогам. Оба они неплохо сошлись с Леной Тумановой и сейчас она, отложив тетрадь и ручку, о чем-то с ними говорила.

— Ладно, — улыбнулась Лидия Алексеевна. — Обещаю, что через неделю будем про читать Гулливера и лошадей.

Неожиданно Мишка поднял руку. Все посмотрели на него. Лидия Алексеевна кивнула.

— Ребята… — проговорил Миша, потупившись в парту. — Я хотел сказать, что. Не разделяю взгляды моей сестры на Одиннадцатый съезд.

Учительница мягко улыбнулась.

— Отлично, Мишк, — одобряюще проговорил Женька. — Влад, алло! О чем задумался?

— Всё еще думаю, что Лариска, возможно, не виновата. Вряд ли такая, как она, могла предать.

— Но, как видишь, всё сложилось иначе, — шепнул Женя, пожав плечами.

— Может, да, а может, нет… Насчет гражданской… Лучше придерживаться одной стороны, а не менять ее ради… ну, например, той же революции.

— А если эта сторона грозит проблемами? — приподнял бровь Женя.

— Будто их мало в жизни…

— О чем вы там болтаете? — раздался голос Лидии Алексеевны, вернувшей обоих с небес на землю.

Лена Туманова тем временем рассказывала Витьке с Вовкой, что она при одном цирке занимается конными скачками — мечтает стать цирковой гимнасткой. Влад усмехнулся. Наверно он думал, как и я, что Ленка скорее всего лжет — как же, понесется конь галопом с девятилетней всадницей! Куда конюх, интересно, смотрел тогда? Впрочем, Лена действительно врала если не всегда, то часто. Заметив взгляды Насти и Влада, девочка послала им лукавую усмешку.

К Мише с того дня вернулось уважение, и в этот же день ребята решили отправиться в кино на фильм с Чарли Чаплиным. Мы с Незнамом, сам Иванов, Антон и Влад с Женькой. Уже в здании мы обнаружили Лену и Машу. Туманова натянула новенькие ботинки, а Гордеева — белое пальто, чем походила на снежинку. Многие, в том числе и серьезный Мишка, таращились на обеих, как будто впервые их увидели. Лена мягко улыбнулась, а Маша хихикнула. Были здесь и Настя с Иркой.

Невский сиял вечерними огнями домов, театров и торгсинов. Фары редких машин неслись по направлению к коням Клодта. Мы почти бежали, ужасно боясь опоздать на сеанс. Раздевалок в кинотеатрах еще не было, и мы влетели в зал прямо в пальто, только расстегнув их, чтобы не сжариться. Народ толпился в проходе, торопясь занять места. Пока все садились, на экране шел киножурнал: маленький Братишкин чеканил: «Тому на свете жить не надо, кто не видал Спартакиады!» А необычно веселый Маяковский, держа его на ладони, снисходительно говорил: «Постой, Братишкин, даже ты не видел всей Спартакиады!»