— Ивановой.
— Ивановой, так… Думаю, это не случайность. Сталин недоволен ситуацией в парторганизации Ленинграда. Вспомни праздничную демонстрацию: ваши подняли портреты и его, и Кирова. Понимаешь, Кирова! Тот превращается в фигуру, сопоставимую со Сталиным, и это, поверь, по нутру далеко далеко не всем.
— Киров всегда был за Сталина, — раздался сухой голос отца. Ему, похоже, не нравилось какой оборот принимал разговор.
— Киров лично — вполне возможно. Но в ЦК есть люди, которые хотят заменить Сталина на Кирова. И он, поверь, это знает.
Невдалеке раздался надсадный гудок мчавшегося паровоза. Ревя изо всех сил, он словно сообщал всем о своем приближении. Затем послышался быстрый стук колес. Я вдруг подумала, что ни за что на свете не хотела бы сейчас переходить рельсы.
— Как с Рудзутаком, — продолжал наш гость. — Он душой и телом за Сталина. Но Ленин предлагал в своем время заменить им Сталина. Такое не забывают.
— Неужели ты думаешь, что это связано с такой мелочью, как Настина школа? — в голосе отца звучала изрядная нота недоверия.
— Уверен. Девочку обвинили не в аморальности и лени, а в политической оппозиции. Да еще какой! Одиннадцатый съезд, ты только подумай… Скоро заговорят о том, что наверняка Иванова агитировала за оппозицию других учеников. А там потянется ниточка и к ее родителям. Кто они, кстати?
— И ты, выходит, тоже веришь в ее виновность? — отец говорил теперь с раздражением.
— Скорее всего, она не виновата, — наш гость говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Что она, малявка, знает про Одиннадцатый съезд… Но, поверь, есть влиятельные люди, которым нужно, чтобы эта ваша Иванова была виновата.
— Кого ты имеешь ввиду? — кашлянул отец. Я была уверена, что он сейчас прикрыл ладонью рот.
— А вот смотри: райком комсомола хотел всадить ей статью «контрреволюционная пропаганда». Не дал секретарь райкома — ограничились исключением из комсомола. А завтра спросят того секретаря: почему покрывал оппозиционерку Иванову? Не сочувствуешь ли ты сам оппозиции Одиннадцатого съезда?
— Кому это нужно по-твоему?
— А это — удар по Кирову перед Пленумом! — невозмутимо продолжал Щебинин. — Зачем пригрел в Ленинграде остатки оппозиции Одиннадцатого съезда? Вряд ли его так спросят — не посмеют, не та фигура, — горько усмехнулся наш гость. — Но если несколько подобных случаев попадут в газеты, Киров на Пленуме будет осторожнее, станет держаться подальше от Рудзутака, а, может, и своего друга Орджоникидзе. Вот куда влезла ваша Иванова! — заключил он. — Боюсь, девчонку они не выпустят, загрызут.
— К чему же мы придем? — с легкой тревогой спросил отец.
— Может, наивно, но я всё же верю в партию, — раздался голос Щебинина. — Вместе Серго и Киров смогут вернуть равновесие. Да и Рудзутак с Пятаковым скорее всего примкнут к ним. Сталин прав, во многом прав… Но ему нужен и противовес.
Я сидела прикрыв рот ладошкой. До этой минуты мне казалось, будто все наше Политбюро — настоящие близкие друзья. Они спорят, смеются, грустят и вместе думают о нас, о стране… Что же получается? Они ссорятся друг с другом? Этого не может быть! Выходит, вся эта глупая история с Ларисой связана аж с самим Кировым? И что будет дальше? Неужто место Сталина займет кто-то другой?
Может, мне все это снится… Да, наверное, снится… Этого разговора не было в реальности: я просто спала! Но нет: сквозь сон я услышала, как закрывается дверь. Отец с мамой, видимо, вышли проводить гостя до двери.
— Уехал… В Токио? — послышался встревоженный голос мамы.
— В Китай, скорее, — ответил отец. — Хороший человек Пашка, правда?
— Хороший. Знаешь, эти красные интеллигенты, сменившие шинель комиссара на посольский фрак или кожанку чекиста на костюм директора треста, всегда казались мне грозным духом Революции, — вдруг с грустью сказала мама.
— И Пашка, и Валериан… Одной когорты!
Отец засмеялся. Я была не совсем согласна, так как не заметила в Щебинине никакой угрозы.
Алексей
На другой день меня ожидал сюрприз. После первого урока чтения, где Незнам довольно забавно читал текст про зимний лес, ко мне подошла Настя Майорова и попросила подойти к подоконнику. В руках у нее был необычный сверток в плотной серой бумаги, напоминавший пакет бутерброды. Настя улыбнулась и протянула его мне.
— Леша… — она всегда по-доброму и чуть смущенно улыбалась. — Вот тебе от отца.
— От отца? Твоего? — спросила я, недоумевая, что именно ее отец может мне передать. Хотя я всегда помнил Всеволода Эмильевич — замечательный он человек!
— Нет твоего! Вчера у нас в гостях был его друг — Павел Сергеевич Щебинин, и просил тебе передать. Ты ведь его знаешь?
— Щебинин…
Определенно, я слышал эту фамилию, словно этот Щебинин был старинным полузабытым другом детства. Но кем именно он был, я понятия не имел, да и откровенно говоря, уже успел забыть. Кажется, я слышал ее от мамы, что ли… И вот теперь эта фамилия снова всплыла, словно туманный мираж из прошлого. За окном шел снег с дождем, и на трамвайной остановке два моложавых мужчины в плащах лихо раскрыли зонты.
Настя развязала сверток. Там лежали старинные часы — видимо, позапрошлого века. Часы были водными: их механизм приводил в движение специальный бак. Позолоченный циферблат с изумрудами венчал странный герб в виде орла, короны и щита с крестом и полосой. Судя по всему, они стоили огромных денег. Прежде я видел такие только в маминой книжке с описанием Версаля.
— Щебинин просил передать их тебе и добавить, что в них — дело жизни твоего отца, — Настя, видимо, как могла заучила эту фразу.
— А где он сейчас? — быстро отреагировал я.
— К сожалению, уехал в Читу… Рано утром…
Я сжал кулаки. Проклятье! Самый главный человек, который мог бы пролить свет на темную историю со смертью отца, таинственно исчез. Стараясь не размышлять, я поскорее засунул часы в портфель и побежал на математику. «Дело его жизни…» А не из-за этих ли часов убили отца? Сердце стучало, и весь урок я, как мог, пытался собраться с мыслями. Получалось плохо, но я старался.
— Мама… Кто такой Щебинин? — накинулся я, едва она пришла с работы и поставила в прихожей портфель.
Мама с недоумением смотрела, выслушивая мой путанный рассказ. Затем, не разуваясь, побежала в комнату смотреть на таинственные часы. Несколько минут она смотрела на них, прищурившись, словно что-то припоминая. Затем, собираясь с мыслями, сказала:
— Щебинина я помню. Он ездил с твоим отцом в Италию весной двадцать второго года. Тогда они уехали по линии наркомата иностранных дел.
— Я же тогда родился! — не удержался я. Веснушки забавно обсыпали мамин нос, и, когда она волновалась, проступили сильнее.
— Верно, без него, — мама потрепала меня по голове. — Отец поздравил меня телеграммой из Лозанны. — Но часы эти я никогда не видела… Он вернулся осенью двадцать третьего, но никаких часов при нем не было.
Мы быстро вошли в кабинет отца, где все сохранилось, как было при его жизни. Широкая комната казалась очень светлой от высокого окна, занимавшего половину стены. Сбоку стояла этажерка, доверху забитая книгами, газетами и журналами на русском и немецком языках. Длинный стол с лампой был укутан зеленым сукном — стандартное рабочее место партийного работника высокого ранга. На стене у входа висела огромная карта Германии. На столе, кроме чернильницы, лежали также папиросы «Север», на стуле висел темно-синий пиджак «Бостон», какие шили только дипломатам и представителям особого ранга.
— А, может, напишем Щебинину? — предложил я, глядя на город Эрфурт, почему-то выделенный на карте красным карандашом.
— Он никогда не был нашим близким другом, — от волнения мама начала ходить по комнате. — Я только из-за тебя сейчас о нем и вспомнила. И видела я его один раз, когда в двадцать втором он заходил к нам, что-то обсудить с отцом.
— Что же делать?
— Так, давай изучать вместе! — звонко сказала мама, словно она и впрямь превратилась в веселую девчонку. — Я сейчас поставлю чайник, а ты смотри. Я тебе еще ромовую бабу купила, забежала в гастроном!
