Недалеко от дома, на самом берегу ручья был сделан небольшой бассейн. Причем, я затруднялась сказать, сделан он был руками человека или тут постаралась Матушка-Природа. Скорее всего, это был коллективный труд. Человеческие руки просто аккуратно очистили каменное ложе, и немного подправили то, что было создано естественным путем.

Но, рассмотреть, как следует мне его не удалось, потому что тяжелая, сколоченная из плах, дверь скрипнула, и на крыльце появился старик. Сердце у меня почему-то забилось, как перепуганная птаха, а во рту все пересохло от волнения, и ожидания чего-то неведомого, таинственного и немного страшного. Мне вспомнились сказки про Бабу-Ягу, и ее коронные реплики «дело пытаешь, добрый молодец, аль от дела лытаешь?» Я постаралась взять себя в руки. Во- первых, это был старик, а не Баба-Яга, а во-вторых, я не «добрый молодец».

Старик был как старик. Встреть я его где-нибудь в деревне, пожалуй, даже внимания бы не обратила. Обветренное до цвета сосновой коры лицо, перерезанное, как географическая карта реками, глубокими морщинами. Седая, аккуратная борода, делали его похожим на благообразного батюшку в высоком церковном сане. Только вот глаза, пристально наблюдавшие за мной из-под лохматых бровей, не давали отнести его к категории «безобидных» старичков. Они были ярко-синими, пронзительными и какими-то требовательными, будто он прожил всю жизнь не в скиту, а командовал кавалерийским полком. Да и вся его осанка выдавала в нем некую властность, и умение повелевать. Никаких тебе сгорбленных плеч, шаркающей походки и прочих признаков, сопровождающих старость. Думаю, он одной рукой, с одного маха, мог запросто расколоть сучковатую метровую чурку.

Меня это слегка озадачило, потому что, Саныч говорил, что он был уже старым, когда сам Саныч босым по деревне с мальчишками мяч гонял. А если бы с ним рядом поставить нашего Василича, то я бы затруднялась сказать, кто из двоих старше. Думаю, возрастное старшинство бы я отдала Василичу. Несколько минут старик внимательно разглядывал, сначала меня, а потом и Люську, цепким взглядом выхватывая и карабин, притороченный к седлу лошади, и охотничий нож за голенищем моих высоких ботинок, а потом тихо спросил, словно на дальних пределах пророкотала грозовая туча:

– Заблудилась или по делу?

У меня от его голоса мурашки побежали по спине. Вот же блин, точно, как та Баба-Яга из сказки. Можно было бы улыбнуться такому сравнению, но мне было как-то совсем не до улыбок. Хотелось, как перепуганному зайцу при приближающихся звуках грозы, запрятаться под какой-нибудь еловый выворот, и сидеть там, прижав уши, пока стихия не минует. Или, еще лучше, сесть на Люську и домой, домой, домой, чтобы никогда не возвращаться и не вспоминать. Но, дома ждал Колька с распухшей ногой, и я, постаравшись стряхнуть с себя этот налипающий панический страх, невесть откуда взявшийся, и, стараясь смотреть в глаза старику, проговорила:

– По делу. Парнишка у меня топором по ноге съездил. Кость цела, фельдшер в деревне зашил рану, а сегодня ночью воспалилось все. И жар у него. Мне в деревне сказали, что ты людям помогаешь, лечишь. Может и мне поможешь?

Почему-то, обращение к нему на «ты» казалось таким естественным, если не сказать, привычным. Глаз я старалась от старика не отводить, хотя, усилий это стоило немалых. Его глаза были, как два бездонных омута, затягивающих в свою глубину. От этих усилий у меня пот выступил на висках, словно я не разговоры вела, а тяжелую баржу с лесом за собой тащила. А старик отвел от меня взгляд, как отпустил, слегка усмехнулся, словно каким-то своим мыслям, и проговорил:

– Ну, проходи, коли пришла…

А я с заметным облегчением, наконец, смогла выдохнуть. Он развернулся и вошел в дом, оставив двери за собой открытыми. Я последовала за ним, с интересом оглядываясь. В сенях царил полумрак, и я, не задерживаясь переступила высокий порог, чуть пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, и очутилась в довольно просторной горнице. Большая русская печь, словно барыня, стояла посередине комнаты, разделяя ее на две части. Я быстро огляделась. Внутри дом производил то же ощущение, что и снаружи. Добротная крепость, которая могла бы выдержать многодневную осаду супостатов, если бы таковые имелись. На второй половине, отделенной от горницы печью, разглядела небольшой рукомойник, выкрашенный в серебристый цвет, кухонную утварь на полках, и многочисленные ряды натянутых под самым потолком бечевок с сухими травами. Пол из широких некрашеных плах, грубо сколоченная мебель, состоявшая из большого стола и двух лавок. Из горницы вел дверной проем в спальню, на полу которой я заметила большую волчью шкуру. Напротив печи на стене висела довольно длинная полка, на которой стояло множество книг с потрепанными корешками, что говорило о частом их использовании. На некоторых из них я смогла разобрать старославянскую вязь. На других, с удивлением обнаружила знакомые имена. Лев Николаевич Толстой «Война и мир», Федор Михайлович Достоевский «Идиот», рассказы Антона Павловича Чехова, томик стихов Сергея Есенина. По-видимому, мне не удалось скрыть своего изумления, когда я прочитала корешки книг, потому что старик, с легкой усмешкой заметил:

– А ты думала, мы тут в лесу все темные, колесу молимся? – Я замотала отрицательно головой, досадуя про себя, что не смогла скрыть своих эмоций. А старик продолжил. – Это великие писатели. Всё в загадочной душе человеческой пытались разобраться, но так и не сумели. А все потому, что не рассматривали человека, как единое целое с природой, благодаря которой все и существует. У них вишь, природа была отдельно, а человек отдельно. Вроде бы как Бог природу создал только для одного, чтобы человек из нее черпал, ничего взамен не возвращая, только лишь для людского удовольствия. А это неверно. Как только люди забыли, что они часть этого мира, причем, часть-то не очень значительная, так и началось все к закату людского племени двигаться. – Он уселся на лавку, и сделал жест рукой, предлагая мне сделать тоже самое. Я осторожно примостилась на самом краюшке лавки, и стала ждать, что он еще скажет. Старик-то был непростой, ох непростой. А он, вздохнув тяжело, словно скорбя о судьбах всего человечества, проговорил. – Ну, рассказывай, что там у тебя стряслось.

Я, не придумав ничего нового, повторила то, что уже сказала ему на улице. Он помолчал в задумчивости, а потом проговорил:

– Конечно, лучше бы мне самому на парня твоего взглянуть. Но, это, думаю, успеется. А почто ко мне -то пожаловала, а не в город повезла?

Я слегка пожала плечами.

– Далеко до города, боюсь, как бы хуже не сделать. Жар я ему сняла, на рану луковицу печеную привязала. А дальше не знаю как ему воспаление снять. Парень молодой, организм сильный, должен бы сам справится, только, опасаюсь, как бы в ране заражение не началось. Мои-то орлы, вместо того чтобы рану водкой обработать, решили, что лучше внутрь залить. Ну, а в фельдшерском пункте, конечно, обработали, только, опасаюсь, не поздно ли? А с лекарствами там туго, наверное, сам знаешь.

Я замолчала, ожидая от старика ответной реакции. Он, кряхтя и вздыхая поднялся с лавки, и отправился в закуток за печкой, где у него сушились травы. При этом, на мой взгляд, слега переигрывал, стараясь показаться более старым и немощным, чем был на самом деле. Я помнила, КАК он встретил меня на крыльце. Князь- не князь, воевода- не воевода. Но очень близкое, как к одному, так и к другому. Я усмехнулась. Эх, дед, если ты решил поиграть, то чуть припоздал в своем стремлении мне мозги запудрить. Ох, и интересный же персонаж, ох, интересный, и не простой, как китайская шкатулка с секретом.

Старик погремел за печкой, пошуршал, что-то упало на пол, и раздался его ворчливый голос:

– Ах, чтоб тебя…!!!

Я воспользовалась моментом, и, вытянув шею, заглянула в спальню. Комната была довольно вместительная. В ней стояли две кровати, заправленные лоскутными одеялами, и старый шкаф. Насколько я могла судить, вся мебель делалась вручную из дерева, и выглядела спальня ну точно, как из сказки про трех медведей. Над одной кроватью на стене висел карабин, кстати, ничуть не хуже моего. А я должна была заметить, что для простого старика – знахаря, живущего отшельником в тайге, это было весьма дорогостоящее удовольствие.