Когда он проснулся, в окно над кладовой било яркое солнце, и в чертоге уже почти никого не осталось. Но как только Холблит оделся, к нему подошла старуха, взяла за руку и подвела к поставцу, указав, чтобы он поел от того, что там было. Так он и поступил, а когда Холблит окончил с едой, пришли люди, которые взяли Долгобородого с постели и вынесли в дверь. Тут и старуха подала оружие, и Холблит надел кольчугу и приладил меч к поясу, взял в руку копье и вышел. Неподалеку от выхода на конных носилках лежал Долгобородый. Холблит подошел к нему и приветствовал, и старец в ответ сказал:

– Доброе утро, сын мой, я рад видеть тебя. Крепко ли испытывали тебя прошлой ночью?

Тогда Холблит заметил двух кметей, которые только что вынесли старца из дома. Они переговаривались, поглядывали на него и насмехались; посему он ответил старику так:

– Даже глупцам выпадает испытывать мудрого. Так было и прошлой ночью. Но лицедейство, как ты видишь, не умертвило меня.

Ответил старик:

– То, что видел ты, не было целиком лицедейством; все свершилось по нашему обычаю, и так, как если бы тебя и не было при сем. Нет, скажу я тебе, на некоторых наших пирах не могут приступить к еде вожди или кмети, пока витязь не бросит вызов, пока не ответят на него и не примут, и сражаются двое тогда до конца. Эй, люди, что мешает вам взять лошадей под уздцы и повезти по дороге вождя, которому отказали ноги?

Тогда кмети подбежали к коням и пустились вдоль берега реки – по долине; Холблит уже решил последовать за ними пешим. Тут из-за дома появился селянин с рыжим конем и подвел его к Холблиту, предлагая сесть. Холблит вскочил в седло и немедленно поравнялся с носилками Долгобородого, отъехавшими вниз по течению реки. Других домов им не попадалось, лишь там и сям – у овчарни или коровника – торчали хижины. Гладок был путь вдоль реки, и через пару часов они оказались там, где рекомый поток впадал в море. Пляжа здесь не было; и вода плескалась уже в десяти фатомах от края земли, образуя огромную гавань, целиком охваченную отвесными скалами, в которых зиял узкий просвет. Много больших кораблей могла бы вместить эта гавань, но сейчас в ней находился всего один – не слишком большой, но чрезвычайно стройный и мореходный.

Тут без лишних разговоров кмети взяли старца с носилок и перенесли на борт, и Холблит последовал за ними, как если то было оговорено. Опустив старика под навес из драгоценных тканей, они направились назад тем же путем, которым пришли. Холблит же сел возле Долгобородого, который заговорил с ним такими словами:

– Видишь теперь, сын мой, как просто нам будет теперь вдвоем перебраться в назначенные края? Но сколь легок нам путь в то место, куда мы направляемся, столь тяжка была бы твоя дорога в любое другое место. Более того, я должен сказать тебе, что, хотя многие на Острове Искупления стремятся совершить подобное путешествие, никто теперь не отправится туда, пока мир не постареет еще на год; а тот, кто тронется в путь, будет всем похож на меня – старостью, дряхлостью, нетвердой речью и всем прочим. Теперь, когда меня уже не стало, он примет то имя, которым надлежит тебя звать меня. Итак, зови меня Дедом. Доволен ты или опечален, о Холблит?

– Дед, – молвил Холблит. – Не знаю, ибо меня куда-то несет, и я не властен выбрать дорогу. Кажется мне, что влечет меня место, куда мы едем, и посему похоже, что обрету я свою возлюбленную на Равнине Блаженных, ну а потом будь, что будет.

– Скажи, сын мой, – проговорил Дед. – Сколько женщин на свете?

Ответил Холблит:

– Воистину, я не знаю.

– А скольких ты видел? – рек старец.

– Многих, – ответил Холблит. – Дочери моего народа прекрасны, и много красавиц найдется среди чужеземок.

Тут Дед расхохотался:

– И все же, сын мой, тот, кто был твоим спутником после разлуки с возлюбленной, сказал бы, что в твоих помыслах существует только одна женщина на всем свете, единственная в нем красавица, так ли?

Тут Холблит сперва покраснел, словно бы в гневе, а потом согласился:

– Да, это так.

И сказал Дед задумчиво:

– Интересно, скоро ли я опять начну думать также как ты?

Тут Холблит с удивлением уставился на старца, не зная, нет ли в этих словах обиды ему самому; заметив это, Дед расхохотался от всей души и сказал:

– Сын мой, сын мой, разве ты не пожелал, чтобы ко мне вернулась молодость?

– Но что, – молвил Холблит, – повергает тебя в такое веселье? Я что-то не так сказал или сделал?

– Ничего, ничего, – отвечал старец, заходясь еще сильнее. – Просто ты совершенно опешил. Только кто знает, к чему может привести твое пожелание?

Крепко задумался озадаченный Холблит, но пока он размышлял он о том, что имел в виду старый кметь, поднялся ветер, и моряки взялись за дело; отвязав от берега судно, они сели за весла и повели корабль сквозь ворота гавани. Солнце светло светило; внутри гавани маслянились плоские зеленые воды, а снаружи под легким ветерком весело плясали невысокие волны. Холблит решил, что этот ветер прекрасен, и мореходы, радостно вскрикнув, подняли все паруса на ладье; накренившись, она рванулась по волнам, рассекая влагу морскую своей черной грудью. Скоро уже остались позади вороные утесы, а там и весь Остров Искупления сделался далеким синим пятнышком.

И в чертоге, и на корабле, видел Холблит, все были веселы и говорили друг с другом, к нему же не обращались даже с единым словом – только к Деду. Холблит же хоть и задумывался о том, что сие предвещало и какая земля ожидает его, все-таки был не из тех, кто страшится неведомого. Себе он сказал, что, как бы путь ни сложился, его ожидает встреча с Полоняночкой на Равнине Блаженных. Посему сердце его окрепло, сам он возвеселился и, как предрек Дед, сделался приятным спутником старику. Много колкостей отпустил юноше старец; иногда Холблит и сам отвечал острым словом, иногда, получая меткий ответный удар, смеялся, а иногда умолкал, не зная, как понять Деда. День устремился на убыль, но ветер оставался по-прежнему ровным и не слишком сильным, солнце светило с безоблачного неба, и ничто не предвещало какой-то беды.

Когда же пришла ночь, Холблит улегся на роскошной постели, которую устроили для него на полуюте, и скоро уснул, не видя при этом снов, кроме тех, что навевали ему воспоминания о былом, не задерживавшиеся надолго в памяти.

Когда он проснулся, день широко распростерся над морем, волны же были невелики, а посреди редких облаков сияло ясное солнце. Воздух стал теплым и благоуханным.

Оглянувшись, он увидел, что старик сидит на постели, страшный, как только что отрытый покойник. Кустистые брови щетинились над бельмами, седые длинные пряди сваливались с обтянутого кожей черепа. Тем не менее на лице его блуждала улыбка, и, казалось, он счастлив настолько, насколько душа может сделать счастливым полумертвое тело. Повернувшись к Холблиту, старец сказал:

– Ты поздно проснулся. Поднялись бы раньше, и сердце твое раньше бы ублажилось.

– Я вижу, ты счастлив, Дед, – спросил Холблит, – неужели утро принесло нам добрые вести?

– Земля! Земля! – вскричал Долгобородый. – В сем старом теле больше нет слез, иначе я бы плакал от радости.

Холблит молвил:

– Значит, ты ждешь, что перед смертью некая встреча сделает тебя счастливым?

– Встреча? – рек старец. – С кем и какая? Разве пали не все мои близкие? Разве они не сгорели, не утонули, не были убиты и не скончались в постели? Какая может быть встреча, юнец? Впрочем, о великий воитель среди собирающих береговой мусор, действительно ждет меня ныне Морской Орел, с факелом и мечом в руке вселявший ужас в разбойников иссиня-черного моря. Это себя, себя обрету я посреди равнины, о юный влюбленный!

Старец воздел тощие руки к носу корабля, взбиравшегося на очередной склон, выросший посреди солнцем залитого моря, прежде чем скатиться с него вниз – к новому склону.