– И я буду как зомби?

– Типа того. А можно уже на фото поставить виртуальную маску – размыть лицо специальной областью. Но это ухудшает восприятие кадра. Лучше всего наклеить усы а-ля Кларк Гейбл. И лицо сохранится, и родная мать не узнает.

– Пожалуй, вот это оптимально, – согласился я. – Усы кого угодно сделают неузнаваемым.

– Подберем. Позже, когда дело дойдет до серьезной сессии, – сказала Нателла. – А сейчас раздевайтесь наконец, я на вас посмотрю.

Она отошла, опустилась на стул, закинула ногу на ногу.

В позе сквозил глубокий, бесчувственный профессионализм.

«Розовость», конечно, облегчала отношения.

– Что ж, собеседование прошло на ура, – констатировала Нателла. – У вас прекрасная стать, вы универсал.

– В каком смысле – «универсал»? – уточнил я.

– Будете востребованы и в обычном порно и для геев.

Снять трусы и показать себя оказалось проще, чем я думал.

Сейчас мы сидели у колесного столика: Нателла в джинсах и рубашке, я голый, как король – и пили кофе, который она прикатила из кухни.

Чашки тут были тонкие, с аккуратными ручками, а кофе оказался очень хорошим.

– Будем работать, Владимир, – сказала она, сделав глоток и держа блюдце на весу.

– Будем, – подтвердил я, тоже немного отпив.

– Ну если так, давайте на «ты» и просто Володя?

– Давайте, Нателла.

– И не Нателла, а просто Ната, окей?

– А вот это – нет! – возразил я. – Ваше имя нравится в полном варианте, хоть и не пойму, чье оно.

Я не стал говорить, что однажды в моей жизни случилась Наташа, которую я называл Натой.

Она высосала столько крови, что не хотелось вспоминать.

Я еле ускользнул из-под венца, спасся в самый последний момент.

Именно после этой «Наты из ваты» я постановил ни с кем всерьез не сближаться.

– Греческое. Папа был греком, мама русская.

– Откуда вы взялись в нашем башкирнике? – спросил я.

От эпитета «мерзопоганый», привычного в аттестации родного города, я все-таки удержался.

Тут были нередки смешанные браки. На чеках супермаркета то и дело приходилось читать нечто вроде «кассир Иванова Лариса Акбердовна».

Муж Нателлы мог оказаться башкирином, а я не хотел ее оскорблять.

– Ума не приложу, – она легко рассмеялась. – Ладно, Володя, если нравится, называйте меня по полному. А если хотите – Эллой, это короче. Так тоже иногда звали.

– «Элла» – самое то!

Я обрадовался.

Такое усечение имени полностью отрывало хозяйку студии от той чертовой Наташи.

– Та кот, Элла, – заговорил я дальше. – Никогда бы не подумал, что соберусь сниматься для порножурналов. Если кто-то узнает – не поймут. Хотя близких друзей у меня нет, узнавать некому.

– Наши соотечественники – на девяносто процентов дебилы и ханжи. Даже тот, кто понимает суть, прикидывается страусом. А между тем, порнография есть важнейшее из искусств.

– Важнейшее? – переспросил я, усмехнувшись. – Ильич от таких слов перевернется в хрустальном гробу.

– Важнейшее и нужнейшее.

– Даже так?

– А вы как думали?

Нателла отставила чашку.

– То есть – извините – а ты как думал?

– Если честно, не думал никак, – признался я. – Ты правильно сказала – «страус». Смотрят все, не признается никто.

– Так вот.

Она подняла палец.

– Качественная порнография дает полноту жизни всем, кому реальное недоступно. Подростку, которому запрещен секс. Супругам, которые прожили тридцать лет, но не желают ходить на сторону. Старику, который еще хочет, но уже не может. Инвалиду, прикованному к постели. Полярнику в Антарктиде. Космонавту в железной бочке, закинутой на орбиту…

Я покачал головой.

Такие глобальные мысли не посещали меня никогда.

–…И так далее. Порноактеров никто не рассматривает всерьез, но Джианна Михаэлс принесла людям неизмеримо больше пользы, чем какая-нибудь Любовь Орлова.

– Смелые слова, Элла, – сказал я. – Но патриотисты свернут за них голову. Да и вообще, считается, что порнография – это стыд, позор и удел моральных уродов.

– Моральные уроды те, кто это говорит. А мы…

В кармане джинсов у Нателлы заверещал телефон.

– Извини, Володя, вынуждена отвлечься.

Она встала, вышла из комнаты, затворила за собой.

Я сидел на месте, допивал кофе, и чувствовал, что жизнь поворачивается неожиданным боком.

– Очередной кандидат? – поинтересовался я, когда Нателла вернулась.

– Кандидатка.

Я вспомнил, как она сказала, что женщин фотографирует гей Каша, но ничего не стал выяснять.

В незнакомом мире каждую минуту возникали новые загадки – и это, кажется, радовало.

– Володя, нас прервали, а я хотела сказать, что ты можешь заниматься очень важным, очень полезным делом. Сам того не зная, будешь помогать многим людям.

– Постараюсь.

– Порнография несет все живое, что есть в жизни.

– Элла, вы… то есть ты просто сыплешь афоризмами!

– Но все еще на свободе, – подхватила она. – Ну, значит, так. У меня есть время перед следующей моделью. Сделаем оценочную фотосессию?

– Оценочную?

– Ну да. О лице не будем беспокоиться, это для внутреннего пользования. Пофотографирую так и сяк, чтоб понять, насколько ты фотогеничен как порномодель.

– В голом виде? – уточнил я, хотя все было ясно.

– Нет, в водолазном скафандре.

Нателла поднялась, откатила столик к стене, куда-то нагнулась, чем-то щелкнула.

С легким треском вспыхнули лампы.

Мне показалось, что белый свет хлынул из стен, пронизал воздух, поднял пол к потолку.

– Становись! – скомандовала она.

– Куда? – спросил я.

– Туда! – Нателла махнула рукой. – Встань на бумагу, только осторожно, валик держится на честном слове, может размотаться.

Я вступил в жаркое сияние.

– Давай…

Что именно давать, я не расслышал, не только ослепнув, но и оглохнув от сияния.

Я чувствовал себя летчиком, попавшим в лучи вражеских прожекторов и полностью парализованным.

–…А теперь…

Слова еле пробивались сквозь плотную белую толщу.

– Что – «теперь»??!!!

Я гаркнул во всю силу легких, хотя Нателла наверняка слышала нормально.

– Повернись! – раздался столь же громкий ответ.

Вероятно, подобное случалось с каждым, кто впервые попадал под студийные лампы; она знала, что делать.

– Как?! – крикнул я.

Лампы нехотя погасли, вернулась действительность.

У Нателлы на груди висел фотоаппарат с огромным объективом; я даже не заметил, откуда он взялся.

– Элла, я потерял ориентацию, – посетовал я.

– Привыкнешь, Володя, со временем, не все сразу, – успокоила она. – Ладно, свет убавлю, буду снимать со вспышкой.

Я перевел дух.

– Не думай ни о чем, расслабься и сконцентрируйся на себе. Не обращай внимания на фотоаппарат. И обо мне забудь, меня тут нет.

Региональная трасса Р-240 тихо шипела под колесами.

На обочинах еще серел снег, но асфальт, посыпанный какой-то дрянью, был чистым.

У меня имелась привычка выезжать из города и колесить по округе, когда в жизни происходило нечто, требующее переосмысления.

Выйдя от Нателлы, я отправился в такую поездку.

Равновесия не пришло, домой я возвращался в неустойчивом состоянии.

Наш город распластался на горах; его ограничивала река, текущая с севера на восток.

Перед самым мостом меня подрезала черная «Соната» в древнем, тусклом и помятом кузове.

Водитель – невидимый на просвет сквозь насмерть тонированное стекло – высунул в окно руку с поднятым пальцем.

Я не выругался, не обозвал сонатчика ни «деревенской мордой», ни хотя бы «обезьяньей задницей»; я пребывал где-то очень далеко.

На ближней горе, справа от моста, торчал обелиск.