— Чуя, — аккуратно зовёт, боясь сделать слишком громкий вдох или выдох, — ты слышишь?

— Слышу, ещё не настолько оглох. — хрипло шепчет в ответ, всё прерывается шорохами.

— Извини, что.. Не знаю, я просто..

— Прекрати, это мне не стоило, всё равно уже не было смысла.

— Нет, смысл был, ведь даже если я улечу обратно домой—

— Я говорю не об этом, можешь уезжать, куда душе угодно, — кажется, он усмехается. У Дазая с каждым словом получается всё меньше улавливать суть. Он шумно сглатывает и качает головой, выражая непонимание, будто бы возможно увидеть жесты. — Я выиграл.

— Что?

— Деньги. Ну, по мне так они мои, я просто покажу Люси ту фотку, где я обнимаю тебя, пока ты спишь и.. Хах, да, ты же не в курсе, что я фоткал тебя спящим.

Что происходит?

— Погоди, я не совсем понимаю, о чём ты говоришь сейчас.

— Мы поспорили с ней ещё тогда, в ноябре, когда познакомились, — он говорит более расслабленно, а темноволосый бегает глазами по полу, слабо вздрагивая от холода. — На семьдесят пять долларов. Я сказал, что смогу увести тебя.

Был ли смысл отвечать что-либо? Вероятно, нет, потому что и доходит не сразу, и как-то совсем слова не выходят от болезненного кома в горле. Но проходит пару минут молчания, во время которых никто так и не подумал отключаться. Тот поход в кино и совместные места, поцелуи в щёку, звонки, вообще все признаки внимания были.. Ничем более, чем попыткой влюбить в себя или Осаму чего-то не уловил?

Нет, этого быть не может, он же видел всё, Чуя вёл себя не равнодушно даже тогда, когда Монтгомери не было рядом, глупо и бессмысленно, он сейчас пытается оправдаться или.. Нет, серьёзно, что происходит?

— То-есть.. Я тебе не нравлюсь?

— Нет.

— Ты пытался удержать меня, когда я уходил.

Накахара молчит.

— Ты только что это придумал, чтобы не выглядеть нелепо?

— Можешь сам спросить у неё, если ты всё-таки дал знать, что живой.

— Чуя, не смешно, — но при этом младший нервно усмехается, зарываясь пальцами в волосы. — Я же нравлюсь тебе.

— Почему тебя вдруг вчерашнее волнует? Я сказал же, что к чему, стал бы я названивать тебе или звать гулять просто так, ни с того, ни с сего? Мне нужны были эти деньги, — выдыхает, следом цыкая. — Господи, Осаму, ты идиот.

— И звонил ты мне недавно для объяснений? А голос у тебя заплаканный. Хватит врать, я не настолько идиот.

— Нахуй иди уже, окей? — шепчет, отчего губы поджимаются. — Ты съебался и всё, сейчас ты что сделать пытаешься?

— Я завтра подойду к твоему дому, часам к трём, — поднявшись, начинает ходить по помещению, перебирая пальцами пижамную футболку. — Спустишься.

— Нахуя?

— В лицо мне скажешь всё то, что сказал.

— Когда я не говорил тебе в лицо всё, что думаю? Нашёл, чем напугать, боже. — как-то раздражённо шепчет.

Он завершает вызов, ничего не отвечая. Сердце сейчас перешло на новый, пугающий ритм: колотится, как в последний раз от негодования и страха того, что сказанное им – правда. Но в эту правду весьма трудно поверить, даже гадать не стоит, почему именно. Каждый взгляд, посвящённый ему и каждый вздох во время посиделок плечом к плечу вызывает всё, что угодно, но только не сомнения, которыми Накахара здорово наградил, считая это каким-то весёлым. Играть на чувствах – не круто, потому что это оставляет огромные отпечатки внутри сознания и души. Их не отмыть ничем, клеймо на всю жизнь – не даёт забывать, насколько жестоки порой бывают те, кто так любим. А, возможно, и легче будет, окажись всё розыгрышем, перетерпит и улетать проще. Не станет заботиться о том, что отставил здесь что-то ценное.

Нет, бред, рыжий в любом случае навсегда останется чем-то ужасно дорогим его памяти. Время, проведённое с ним – тоже оставило след, такой хороший, слегка болезненный, если надавить, но от него бы Осаму никогда не захотел избавиться. Так уж суждено, что о ком-то приходится вспоминать с грустной улыбкой.

И придётся завтра рискнуть. Не слишком сильно, ведь много времени не займёт, хотя там, как получится. На этот раз нет определённых, продуманных заранее слов или этапов действий, просто пора прислушаться к тому, кто пытается достучаться сейчас. Громко, быстро, не желая успокаиваться до принятия горячего чая перед большим окном с выходом на высокие здания, верхушек которых не видно, сам он – внизу.

Главное, что метель к утру успокоилась и наверняка она последняя, как и сегодняшний февральский день является последним, завтрашнее пробуждение по ощущениям будет таким же, но немного другим. Снег пропадёт с ровных дорог так же быстро, как появился ещё недавно. Весной иная атмосфера, дарящая надежду на светлые дни впереди, но свой первый курс Осаму так и не закончит, судя по всему, точно не в Бостоне, отчего грустно как-то. Буквально на днях будто не желал появляться там, вечно опаздывал и проклинал всех, кто поддержал эту идею, но мнению свойственно меняться в связи с обстоятельствами. Например, он бы не встретил голубоглазого, если бы не город – так и не понял бы, почему люди стремятся увидеть тех, кто им дороже любых драгоценностей со всего света. Будь это чистая любовь или нечто похожее на неё – она прекрасна до момента, пока всё не может испортиться. Поэтому Дазай мчится так быстро, насколько справляется со своей дыхательной системой, очень подводит частенько. Лица людей мелькают, становятся неважными и неинтересными, впереди встреча, которую пришлось ждать целую ночь, завалившись спать поздно. И он не опаздывает, без десяти три, а подъезд перед ним. То, что Чуя не вышел – сразу понятно, но настроя, на удивление, не сбавляет, пусть строит из себя гордого столько, сколько его вредной натуре угодно, такое не прокатит. Он знает этаж и квартиру, прекрасно запомнил позолоченные цифры на тёмной двери. Не стучится, спокойно входит в прихожую и снимает обувь. Сегодня чёртов понедельник и рыжий должен был вернуться с пар.

— Ты совсем страх потерял, а? — а вот и он, собственной персоной, с пультом в руках и в разных носках. — Ахуевший. Если ты жил тут какое-то время – вовсе не значит, что можно так—

— Заткнись, пожалуйста. — скидывает и пальто на пол, двигаясь к нему.

Брови прелестно хмурятся, Накахара говорит что-то явно угрожающее, в какой-то момент и пультом готов замахнуться, что прекрасно видно по приподнятой руке. А у него всё чудесно, потому что парень снова перед ним, совсем рядом, такой привычно злой и милый, пятится назад, пока не врезается спиной в тумбочку.

— Ты, кажется, просил меня об одолжении.

— Чего, нахуй?

Губы буквально врезаются в чужие за какую-то несчастную секунду, за такое время невозможно осознать что-то в полной мере, но это же Чуя. Реагирует моментально: протестующе мычит, толкает в грудь и сжимает пальцами ткань водолазки, давно уронив то, что было в руке, на пол. А Дазай наслаждается даже без намёка на то, что его будут целовать в ответ, потому что сейчас старший похож на бомбу, которая в любой момент взорвётся и уже бешено подаёт сигналы о данном этапе. На секунду приоткрывает глаза и видит, что чужие открыты. Оба замирают и хватка становится слабее, свои руки тоже опускает на локти с оголённых плеч, майка почти не скрывает их.

Ему дышат в щёку, слишком агрессивно и горячо, вот-вот начнёт кричать и выплёскивать весь гнев, может просто ударит разок и уйдёт, вариантов куча, в такой-то ситуации они обширные. Но ничего не происходит, тот лишь в очередной раз упирается ладонью в тело напротив, опускает голову и вытирает губы. Стоит подобрать нужные слова после такого поступка, но и Осаму нечего сказать кроме того, что жалеть он ни о чём не будет.

— Я хочу тебя, блять, уебать, — шепчет, скользя свободной рукой за шею, наклоняя обратно к себе. Он тоже дышит тяжело, объясняя это неожиданным свойством полученного адреналина. Впервые кого-то в жизни пришлось поцеловать вот так вот спонтанно, захотелось ведь. — Продолжай.

Рыжий тянется к лицу, больно сжав волосы на затылке, но младший выпрямляется обратно, закрывая рот ему ладонью, за что получает ещё один недовольный взгляд.