В отличие от твари, которую застрелил Хаук, некромант умер мгновенно, не успев ни почувствовать боль, ни испугаться.

— Ты как? — голос Райза едва прорвался сквозь заложивший уши гул.

Къярт поспешил разрушить печать, которой привязал к себе душу. Без сосуда вес якоря лег на него одного, и Къярту на мгновение показалось, что его собственную душу пытаются вырвать из тела.

— В порядке. Дай мне минуту.

Он откинулся на ствол дерева и прикрыл глаза; нащупал свою флягу, открутил крышку, сделал несколько глотков.

— Этот человек оказался на удивление безобиден, — переведя дух, Къярт заговорил. — По большей части занимался исследованиями, не требующими человеческих жертв. Он нашел исполина случайно — когда призвал для поиска трав душу птицы. Когда-то она пролетала над останками, и он, конечно же, решил заняться их изучением. Надеялся, что они помогут ему обрести силу, но существенных успехов так и не добился.

Къярт замолчал и приложился к фляге.

— Когда он еще был жив, — произнес Райз, — я не видел его энергии духа. Не знаешь причины?

— Знаю. Он полагал, что если его душа перестанет высвобождать энергию, он сможет понять природу накопления силы в останках исполинов.

— Хочешь сказать, что в останках находилась душа исполина?

Их взгляды встретились.

Къярт не хотел этого говорить. Даже думать об этом не хотелось.

— Это всего-то мнение одного некроманта, — сказал Райз. — И я бы не стал ставить на то, что оно верное. Поглотить душу исполина, — он усмехнулся, — думаю, это слишком круто даже для тебя.

— Есть еще кое-что. Он знал Осмельда. Поэтому и не активировал растяжки — чтобы не задеть его.

— Что-то интересное в биографии нашего крошки-некроманта?

— Да. Восемь лет назад паладины полностью уничтожили главенствующий ковен Афракского союза. Некроманты начали слишком наглеть, и Братство решило пресечь на корню их попытки поднять голову. Осмельд — сын основателя ковена. Его считали погибшим, но, как видишь, ошиблись.

Смех Райза прервал его.

— Что тебя так веселит?

— Даже не знаю, — тот покачал головой. — То, что паладины скорее всего и не подозревают о том, какое сокровище оказалось у них в руках. Или то, как глупо мы упустили маленького принца местных некромантов, который мог знать об Орде. Или то, что Фелис мог быть в курсе, но не удосужился об этом сообщить, хоть немного упростив нам жизнь.

— Осмельду не исполнилось и десяти, когда он бежал из дома. Что он мог знать?

— Это известно только ему самому. Нужно будет разыскать паренька и задать пару вопросов.

— Он нам не обрадуется.

— Сомневаюсь, что в этом мире найдется хоть один некромант, которого порадует встреча с нами, — губы Райза растянулись в хищной улыбке. — Что-то еще из жизни нашего мертвого друга, что полезно знать?

— Нет, ничего, — Къярт покосился на лежащую на траве флягу.

— Лучше отдохни немного. Нам некуда спешить.

— Я в порядке.

— Как знаешь, — Райз пожал плечами. — А я вот отдохну.

Стоило Къярту потянуться к фляге с останками спрута, как Райз забрал ее, спрятал в сумку и улегся, подложив руки под голову. Смерив его взглядом, Къярт снова откинулся на дерево.

Сидеть вот так, в проникающих сквозь листву лучах солнца, и вдыхать аромат рощи оказалось чертовски приятно. Что-то таилось в этом моменте, наполненном невесть откуда взявшимся умиротворением, что смогло отвлечь Къярта от свалившегося на него груза. Дышалось ли легче потому, что рядом больше не крутились ни охотники, ни паладины? Или же причина крылась в том, что он прекратил видеть в напарнике возможного предателя?

— Спишь? — тихо спросил он, глядя, как мерно вздымается и опускается грудь Райза.

— Нет. Слушаю птиц. В Лоне друидов такой роскоши не водилось.

Спустя час, когда солнце начало скатываться к горизонту, а птичье пение смолкло, Райз протянул ему флягу:

— Еле дождался, да?

Къярт открутил крышку и вылил немного густой, ставшей еще более бурой, чем раньше, субстанции на траву — проверить, не разъест ли. Не разъело.

Он собирался вылить остатки на ладонь, когда Райз остановил его, поднялся, сделал несколько кругов среди деревьев и вернулся с широким листом лопуха.

— Вот тебе тарелка. На случай, если придется спешно оттирать эту дрянь.

Когда в центре листа собралась темная лужица, Къярт отложил флягу в сторону и, помедлив несколько секунд, коснулся ее кончиком пальца. Сосредоточиться. Сложить печать. Вдохнуть соль заводи. Следовать за нитью.

Небольшой мерцающий, источенный просветами сгусток, что ждал на другом краю путеводной нити, едва теплился. Прикосновение к чему-то подобному могло плохо кончиться, но вернуться с пустыми руками… Нет, Къярт обязан был получить знания, что хранила эта душа.

Он коснулся сгустка, но его сознание не погрузилось в плавную череду дней от рождения и до смерти. В обрывках невнятных образов не затесалось даже одного полного дня. Къярта швырнуло в водоворот воспоминаний, перемешанных, порванных в клочья, в которых лежало опрокинутое, пурпурное небо и отливающая металлом долина с темными дырами провалов. Это не были провалы в ландшафте, но провалы в памяти, в сознании спрута, словно бы его перекрутили в жерновах, перетерли, а затем выплюнули, разрозненного и искроверканного.

Къярт чувствовал, что начинает сходить с ума. Иногда ему казалось, что перед ним одновременно проносятся события сразу нескольких дней, смешиваются, замещают друг друга, переворачивают все с ног на голову. И все это в придачу к тому, что ему пришлось познакомиться с органами чувств спрута, не имеющими ничего общего с человеческими.

Абстрагироваться от хаоса. Вычленить из него хоть что-то значимое.

Спрут чувствовал жизнь. Он поглощал ее, перерабатывал, рос, как всякий живой организм — не больше и не меньше. Он не испытывал эмоций, или же Къярт не мог их распознать — вплоть до того момента, когда пришел страх. Страх принесли гигантские механические клешни. Или же это были длиннопалые руки вполне человеческого размера? Сложно было разобрать. Но спрут боялся их. Он знал, что они явились за ним, и что он должен бежать. Попытаться спастись, не дать себя поймать, иначе он никогда не сможет вырваться.

Но он не смог. Его тело — а прежде в нем было не каких-то двадцать жалких метров, с которыми пришлось столкнуться охотникам, а почти сто — стянули канаты, через которые он не мог просочиться и которые не мог поглотить.

Его держали в клетке не один месяц, может, даже несколько лет или десятилетий. Его не обделяли в еде: никогда прежде он не был так сыт и не рос так быстро, как в то время. Он понимал, что его откармливают, и мог бы отказаться усваивать пищу, чтобы разрушить планы его пленителей, но таил надежду, что если накопить больше силы, то он сможет вырваться.

А затем его убили. Во-всяком случае попытались. Каждая клетка его гигантского тела превратилась в бомбу и взорвалась, разрывая на части и его душу. Если бы спрут мог кричать, он бы кричал. Къярту казалось, что он сам кричит. В обожженном сознании вспыхнула мысль, что если бы последний контур, который он использовал в прежней жизни, не убил бы его мгновенно, он испытал бы такую же боль.

Хуже всего было то, что спрут выжил. Он не должен был уцелеть, но оказался достаточно вынослив, чтобы пережить то, что с ним сделали, и, выброшенный посреди неизвестного мира, он продолжал чувствовать боль: всеобъемлющую, глубокую, неукротимую — боль изувеченной, сожженной дотла души.

Что-то схватило его, и Къярт, чье сознание и сознание спрута переплелись слишком тесно, рефлекторно схватил это «нечто» в ответ. Руку опалила хлынувшая в нее эссенция жизни, а затем ее скрутила боль. Только впечатавшись во что-то лицом Къярт осознал, что призыв не закончен, а его ощущения приходят из реального мира.

Лежа на земле, с впившимися в щеку колючками сорняков, заломленной рукой и весом человеческого тела сверху, он шумно хватал ртом воздух.

— Пришел в себя? — голос Райза прозвучал непривычно хрипло.