Как будто даже с претензией ко мне из-за отсутствия очереди на снимок.

Или это из-за того, что я трогаю чужие вещи?

— Да, там вообще спокойно, по сравнению с вашим отделением, — протягиваю ему снимки через стол. — Я уже никуда не тороплюсь, так что, если хотите, могу в коридоре подождать, пока вы допьёте.

Киваю на его кружку с кофе.

— Нет, это будет уже странно.

Я что, слышу насмешливые нотки в голосе?

И мне, определённо, нравится, что он не выгоняет меня в коридор ждать.

— Нужно ноготь удалять, — задумчиво смотрит на снимок, абсолютно не обращая внимания на мое побелевшее в мгновение лицо.

— Нет, не нужно, — у меня от неожиданности и испуга за свой ноготь получается совсем безапелляционно.

— В смысле? — произносит удивлённо. — У вас есть какие-то сведения, которыми я не обладаю?

Да он же в открытую издевается.

— В смысле, может, можно как-то менее радикально? Я рассчитывал на мазь от ушиба, а уйду сейчас без ногтя, — терпеливо объясняю, хотя хочется быкануть.

— И в гипсе, — добавляет спокойно.

— И в гипсе, — повторяю за ним. — Круто, конечно. А если бы вчера сразу пришёл, ноготь можно было бы оставить?

— Нет.

— А сегодня точно совсем никак нельзя оставить?

Последние крохи достоинства уже потеряны, но, может, выторгую более бережное отношение.

— Точно. Если сейчас все сделать сразу нормально, то срастется быстрее, ровнее и без осложнений.

Чувствую что-то вроде лёгкого волнения, но никак не всеохватывающую панику.

Почему-то доверяю ему, хотя он сам особо к этому не располагает. Скорее наоборот, нарочито отталкивает от себя.

Прохожу дальше, в процедурную часть кабинета, к застеленной одноразовой простынью кушетке.

Рядом на тумбочке блестят хирургические инструменты. Сажусь на вращающийся стул, уже не пытаясь повлиять на ход событий.

Рассматриваю своего врача внимательно. Почему-то не могу отвести от него взгляд.

Он садится рядом со мной и натягивает одноразовые перчатки. Все ещё никакой паники. Протягиваю пострадавшую руку на кушетку и чувствую холодный материал перчаток на своей коже. Неприятно.

Он придвигается ближе к кушетке и случайно задевает мое бедром своим. Меня моментально бросает в жар, и я вздрагиваю. Только не от того, что будет происходить с моей рукой, а от чужого прикосновения.

— Не волнуйтесь, я, во-первых, знаю, что делаю, во-вторых, сейчас будет анестезия, — он принял мою нездоровую реакцию за приступ паники, и я этому несказанно рад, — у меня нет желания причинять вам дополнительную боль.

— Да я не волнуюсь, мне в детстве ставили 40 уколов в живот от бешенства, но можно я отвернусь? — спрашиваю, абсолютно не испытывая желания смотреть на то, что он будет делать с моим пальцем.

— Собака укусила? — вроде спрашивает, но без вопросительной интонации.

Собака. Почти.

— Крыса, — вздыхаю я.

Поднимает на меня удивлённый взгляд. Да-да, я не так уж прост.

— Пацаны со двора били палками крыс, на стройке. А мне стало ее жалко, и решил ее погладить, но она меня укусила.

Он внимательно на меня смотрит, и я не могу прочитать этот взгляд.

Наверное, этот взгляд называется «вот же еблан».

— Я знаю, что я тупой, но мне восемь было!

— Я совсем не это подумал, — он хмыкает, — отворачивайтесь.

Сажусь вполоборота и испытываю огорчение, убирая свою ногу.

То, что не смогу смотреть на него, — тоже расстраивает.

— Учитесь? — тон уже более мягкий, чем раньше.

— Вы меня так отвлекаете? — понимаю его тактику. — Да, на живописи, последний год. Диплом делаю вот.

— Не повезло, — коротко отвечает мне.

— Не повезло, что на живописи? — снова поворачиваю к нему голову.

Блин, это что за предубеждения, и он туда же.

— Не повезло палец сломать, — мельком кидает на меня сосредоточенный взгляд и возвращается к моей руке. — Судя по почерку на карточке — Вы не левша.

— А, нет. На самом деле, это не так критично, как, скажем, у музыкантов или вот у вас в хирургии, — пытаюсь объяснить ему свою мысль и заодно убедить себя. — Живопись это все-таки больше работа головой, чем руками.

Он молча набирает что-то в шприц из ампулы и обкалывает мне палец.

Неприятно, так что я снова отворачиваюсь.

— Сейчас нужно немного подождать, — заканчивает с уколами, и я поворачиваюсь обратно, чтобы иметь возможность дальше смотреть на него.

Кабинет пронизывает молчание. Ненавижу такие моменты. В основном потому, что после них я обязательно говорю что-то лишнее.

— Вам понравилась книга? Я случайно увидел, извините, что взял, у меня просто такое же издание. Хорошее, кстати, — тараторю я.

Сначала он молчит, и по его лицу я не могу определить никаких эмоций, а потом, не сводя с меня прищуренных глаз, молча кивает. Тугой узел внутри расслабляется.

— Там о жизни Фешина есть, дочитал уже до этого? — глупо улыбаюсь, потому что испытываю особый восторг, что можно с кем-то обсудить такие вещи, и не сразу понимаю, что обратился к нему на «ты». — Ой, дочитали, то есть!

Весь заливаюсь краской. Обычно со мной такой хуйни не бывает. Всякая бывает — но такой вот нет.

— Думаю, можно на «ты», — Владислав Константинович смотрит на меня с абсолютно серьёзным лицом.

Ого. А вот это уже неожиданно.

И приятно? Теперь я горю не только из-за своей ошибки, но и от смущения.

— Ты что-то красный весь, это не от укола? Голова не кружится? — он придвигается ко мне ближе и внимательно смотрит на меня, что только усугубляет дело, под этим внимательным взглядом я краснею ещё сильнее.

— Нет, не красный, — ощущаю, как горят мои щёки, — в смысле, нет, не кружится, все хорошо.

Он с веселым недоверием смотрит на меня через кушетку.

— Уверен?

— Это от стыда. Я обычно не тыкаю незнакомым людям, — сдаюсь после неравного боя со своим телом и эмоциями, которые полностью меня выдают. Он улыбается, и я забываю, зачем я вообще здесь.

— Отворачивайся, будем удалять, — командует мне.

И я послушно отворачиваюсь, но не могу себя заставить замолчать. Тем более раз уж мне разрешили обращаться менее официально.

— Давно здесь работаешь? — несу какую-то чушь, лишь бы отвлечь себя от того, что сейчас происходит с моей рукой.

И от странных мыслей.

— Именно в травмпункте — пару лет, — отвечает, и я немного успокаиваюсь от его голоса. — А вообще в медицине — очень давно.

Значит, все-таки старше, а не после ординатуры?

— О чем диплом? — неожиданно возвращается к прошлой теме разговора.

— Книжная иллюстрация. Хочу после училища поступить на немного другую специальность, поэтому взял диплом с факультатива. Обычно так не делают, но мне повезло, — зачем-то рассказываю о своих планах и сбивчиво пытаюсь уместить несколько последних лет в паре предложений.

— И почему так повезло? — спрашивает, как будто даже заинтересованно.

Это такой сложный вопрос, что я не знаю, как сходу на него ответить. Причин много. Например, мои самые неясные перспективы с живописью, но хорошие отношения с педагогами. И то что мне действительно во многом везёт.

— Так, остался гипс, — объявляет, пока я обдумываю ответ на один из вечных вопросов.

Это означает, что ногтя больше нет? Ничего себе, я даже не почувствовал и готов пожертвовать ещё одним, чтобы поговорить с ним подольше. Но не поворачиваюсь обратно, потому что абсолютно не хочу знать, как теперь выглядит моя рука.

— Почему ты пошёл в медицину? — решаю задать вопрос, который беспокоит меня уже несколько минут.

— В смысле? — переспрашивает, не отвлекаясь от гипса.

— Ну это же работа на чистом энтузиазме, да ещё и плохо оплачиваемая, — привожу самый очевидный, на свой взгляд, аргумент.

— Потому что помогать людям — это призвание, потому что я хотел спасать жизни людей, потому что это благородная профессия, потому что это интересная профессия — выбирай любое, — отвечает насмешливо.

— Но врачи — эта самая незащищенная категория граждан, и вас посадить могут за неправильную историю болезни в карточке! — я думал, что мой довод о материальном покрывает все, но не тут то было.