Агата не спала, но и не двигалась, не свое одеяло давило сверху, не свой матрас давил снизу, она вся была как ежиный блин, только с вытекающей из глаз водой. Пришла мама, и Агата услышала, как папа сказал, что вложил ее в гостевую кровать, чтобы скорее успокоить и не тащить на второй этаж. Четыре родительские ноги застучали по лестнице, тогда Агата смогла выкрутиться из давления и сползти на пол. Она открыла окно, выковыряла комариную сетку, встала на подоконник и прыгнула в траву. В их огороде не росло ничего съедобного, а земля была каменно-твердой, так что ногам сделалось больно. Агата решила специально замерзнуть, чтобы заболеть и не идти завтра в школу, а может быть, даже умереть. Она легла в подмоченную траву и увидела небо. Такое небо. Ониксовое, как камень на уроке природоведения, высоченное, как миллион гор, и живое, шевелящееся, подмигивающее Агате всеми звездами, кучками и полосками звезд. А что, если это не звезды, а самый светлый свет, такой сильный, что проделывает дырки в ониксовом небе. Что, если небо окажется просто решетом. Вдруг небо когда-нибудь совсем продырявится, и я увижу самый светлый свет. Агата заулыбалась этой фантазии, подумала, что надо не забыть рассказать про нее коленасте, и снова заплакала. От слез мерзли щеки, ступни уже болели и, наверное, собирались отколоться, спина насовсем прилипла к земле. Агата поняла, что очень хочет попи́сать. Она еле-еле оторвала спину от земли и села. В Агатином кармане вдруг дрогнул телефон.

Агата вскочила вся, резко, подпрыгнув. Отыскала уличную табуретку, приставила к стене и влезла обратно в окно. Разделась до трусов, скользнула под мягкое, большое одеяло, провалилась в матрас и уснула. Лишь бы теперь не заболеть, успела подумать Агата.

Утром ни одного родителя в доме уже не было. Зато была рисовая каша с бананами, шоколадка, нарезанный батон и малиновое варенье, а рядом – записка. «Хорошего дня, доченька. Угощайся. Люблю, мама». Агата никогда не получала таких записок и не поверила, что эта настоящая. Она выбросила бумажку, съела кашу и положила в рюкзак шоколадку. Агата вышла во двор и сразу же посмотрела на новое для нее, рассекреченное, очень любимое теперь небо. Но небо вдруг сделалось желтоватым и мутным, как безмясные куски холодца. Это было не дождливое и не преддождливое небо, а совсем чужое. А что, если его заменили, потому что я раскрыла секрет, испугалась Агата, но тут же сказала себе, что это полная ерунда.

В класс Агата зашла совсем согнувшись, прибито, специально перед самым звонком. Но когда начался урок, стало понятно, что никто не собирается ее обзывать или бить. Даже учительница едва вертела слова на языке и роняла их невнятными ошметками. Половина одноклассников положили головы на парты и спали. Марина моргала медленно и даже не смотрела по сторонам. Урок еле катился, но все никак не докатывался. На тридцать третьей минуте кабинет вдруг порыжел, заоранжевел, как будто в него стали светить через пивную бутылку. Звонок зазвенел как будто тоже медленнее, либо так казалось Агате; Агата вдруг тоже сильно захотела спать. С концом урока все проснулись и посмотрели в окно. Там стало еще оранжевее. Весь класс и даже учительница вышли на улицу.

Небо вилось спиралями, красно-рыжими, коричневыми и желтыми, все вокруг, каждый предмет и каждое дерево, поржавело. Машины, асфальт, баскетбольное кольцо. Это пыль или так свет падает, услышала Агата старшеклассницу. Всё вместе, мне кажется, ответил старшеклассник. Дети и уже почти выросшие дети, учителя и другие взрослые стали выдавливаться из здания, тянуться наружу, липко и долго, как жвачка. Все теснили всех, и скоро вся школа толпилась на улице.

Агата была первой, кто посмотрел не в небо, а, как она привыкла, вниз, на асфальт. Весь школьный двор, до самых ворот, а также за воротами, до дороги, все было в объемном, жутком узоре. Агата услышала, как кто-то верещит. Потом еще кто-то. И еще. Это же мертвые птицы! Мертвые птицы! Птицы! Мертвые! Теперь все смотрели на асфальт, многие кричали, кто-то уже начал плакать. Агата почувствовала, что на нее навалились, обняли, что вокруг нее сомкнулись. В середину школьного двора прыгнула черная кошка и стала играть с дохлой вороной. Интересно, а кошка умрет, спросил Коля в Агатино левое ухо. Не знаю, посмотрим, ответила Настя в Агатино правое ухо.

Первой от школьной кучи отсоединилась Марина, она спустила себя с крыльца и сделала три шага вперед. Ее тело-холодильник качнулось, и дальше шагать Марина не стала. Она села на корточки, взяла раньше белого, а теперь рыжего голубя и повернулась к Агате всем телом, своим и голубиным.

– Куда нести?

Папа собирает грибы. Мы разговариваем. Вокруг нас – лес. Я тоже собираю грибы. Мы собираем подосиновики, подберезовики, белые, моховики, волнушки и грузди, другие не собираем. Волнушки и грузди папа замочит, а потом засолит, а остальные грибы тоже замочит, а потом сварит, а потом пожарит с вареной картошкой, но вначале, конечно, все эти грибы надо помыть и почистить. Папа солит волнушки и грузди только с солью, больше ничего не добавляет – складывает грибные шапочки друг на друга, пересыпает солью, заливает водой, сверху кладет перевернутой широкую тарелку, а на нее – камень. И на полу в темном уголке грибы стоят, солятся. Ужасно вкусные получаются (их надо есть с вареной картошкой и подсолнечным маслом). Я только не знаю, заливает он горячей водой или холодной.

– Папа, ты холодной водой заливаешь грибы, когда солишь, или горячей?

– Да я никакой не заливаю.

Тогда я отредактирую предложение про засолку, уберу «заливает водой». Вот так правильно: «Папа солит волнушки и грузди только с солью, больше ничего не добавляет – складывает грибные шапочки друг на друга, пересыпает солью, сверху кладет перевернутой широкую тарелку, а на нее – камень».

Когда папа был жив, мы очень мало разговаривали. Папа вообще мало разговаривал. Он становился разговорчивей, когда был пьяный, но тогда он просто шутил, ни о чем серьезном не хотел говорить. Но я хочу, чтобы он со мной сейчас разговаривал.

Мы идем по лесу, и меня снова поражает его нереальность – лес всегда поражает меня нереальностью, он кажется мне театральными декорациями, я не могу поверить, что это все вот здесь само по себе выросло и сорганизовалось: коричневая шершавая кожа из сухих иголок и листьев под ногами, вокруг – стволы, сухие, покрытые мхом, – сосны, елки, кедры, – листья, дрожащие над головой и сверкающие солнечным светом, шумящие над головой, листья осин… Однажды, когда мы возвращались с дачи на так называемом рейсовом автобусе – мне было лет десять, – мы ехали обратно в Петрозаводск на этом автобусе, мы проехали только пять километров – а он шел медленно, потому что дорога была песчаная, еще не заасфальтированная, и уже темнело, был сентябрь, белые ночи давно кончились, и вдруг автобус остановился, дверь открылась, все смотрели на эту дверь, маленький автобус, одна дверь в середине, и в эту дверь медленно вошла женщина – я запомнила цвет ее одежды, ее куртки – лиловый, красивый, она была красивая, ее лицо светилось счастьем, она тихо кому-то что-то сказала, и люди в автобусе начали повторять: собирала грибы, потерялась, провела всю ночь в лесу, только что вышла на дорогу… Провела всю ночь в лесу! Я представила этот шум деревьев над головой в полной темноте – как страшно. Невозможно страшно. Но почему? Почему именно шум деревьев над головой и невидимое небо (пасмурное, без звезд, без луны) мне казалось самым страшным в детстве и долго потом, когда я вспоминала эту женщину? Но я знала, как выжить одной в лесу. Я знала про маленьких братьев, которые заблудились рядом с дачами, одному восемь, другому шесть, их искали несколько дней, потом они сами вышли на дорогу, они ели молодые ростки на еловых ветках, бледно-зеленые мягкие иголочки, так говорили, что они питались этими нежными иголочками. Когда их искали, нашли два скелета, но скелеты были очень старые, детские, там рядом с дачами раньше была деревня Ольгино, совсем рядом, мы ходили смотреть на руины, заросшие иван-чаем, и, наверное, эти двое детей-скелетов были из Ольгино, ушли из Ольгино, давным-давно, и вот их нашли, когда Ольгино было уже пустым… Папа один раз тоже заблудился.