Бог его знает, но мой злоязыкий лоснящийся подержанный собеседник своим (застарело партократическим, плебейским) неприятием интеллигенции, к которой по его собственному воображению он относил мою нынче трезвую особу, чем-то, вернее, какими-то своими словесными выходками напоминал самого меня, когда я в похмельном раздражении куксюсь на весь божий свет, сознавая свою ничтожность, никчемность и ненужность всему остальному трезвому трудящемуся человечеству.

Чувствовать свою интеллигентскую ущербность, рефлексировать по этому, в сущности надуманному, поводу, видимо, и есть та неизъяснимая особенность русского организма, который в мистическую эпоху товарища Сталина приписали к мерзкой микроскопической прослойке, имя которой – интеллигенция, а в просторечии – «а еще в шляпе!»

– Говорите, – с вами можно? Впрочем… Почему нет. Вам нравятся безобразия непристойные? В смысле…

– Голуба! А я не понимаю что есть непристойность. Голуба, это немужское слово. Я вообще не люблю бабских словечек. Я люблю гладить теплые бабские коленки! Подружка, голубчик, иди сюда, я тебе подарю двадцать баксов. Иди, черт с ним с заказом!

Наша милая железнодорожная официантка на проказливую просьбу моего приятеля отреагировала несколько замедленно, как бы с неохотой. Затем, все же повинуясь служебному долгу, с невозмутимостью заводной прелестно сохранившейся намакияженной куклы приблизилась и не без натянутости обронила:

– Ваш заказ сейчас будет готов. Еще желаете что?

– Мой заказ? Голубчик, мой заказ обычный, послеобеденный: приходи ко мне в нумера. Приходи с подружкой. Будем, голубчик, интеллигентно общаться. Знаешь, твоя нога мне нравится. Я потрогаю ее, – не испрашивая разрешения, мой захмелевший гурман и гедонист припечатал свою толстую потную пятерню на крепкую, мраморно обтянутую капроном коленку нашей казенной подавальщицы. – Ишь какая, черт тебя возьми! А сладкая нога, батенька, рекомендую. Ишь какая теплая, шелестящая и ровная. Бери червонец зеленый, и чтоб послеобеденный заказ был в срок! А это тебе за наш обед. Допью свою порцию, а нумера мои ты знаешь. Не мало, голубчик? А то подскажи, не стесняйся. Ну все, все топай отсюда и ищи подружку для моего дружка. Покультурнее, такую, чтоб всякие фокусы знала. Я тебя самолично научу. Я, голубчик, заслуженный мастер спорта по фокусам.

За все время блудливого заказа, набрякший похотью и самодовольством клиент, демонстрировал мне, его случайному дорожному приятелю, каков он в обращении с казенной прислугой, какова ее мраморная шелестящая нога, смиренно пристывшая, какова ее тугая «фирменная» синяя попа, по которой он с ласковостью довольного коновода шлепнул, отпуская на волю: на поиски подружки, предварительно насовав в накладной карман ее служебного передника несколько пятидесятитысячных купюр и новейшие салатовые десять долларов, – аванс за ожидаемый заказ.

Лично для меня свойское разгильдяйское поведение сального финансового гения никаких новейших горизонтов в его психологической топографии не открывало, не расширяло видимости. Все элементарные замашки селадона и самодеятельного нувориша наличествовали, так сказать, живьем. А то, что они машинально позаимствованы из недалекого застойного (его лично партократического) коммунистического прошлого, с этим сатирическим фактом приходилось считаться мне, который добровольно с сугубо практической целью усадил себя напротив этого доморощенного безобразника и жуира, невозможного хвастуна и живого русского мультимиллионера, еще, по всей видимости, не осознавшего, что же творить ему со всеми свалившимися на его голову неисчислимыми нулями на личных счетах отечественных и закордонных банков.

– Ну вот и договорились насчет заказу, а, голуба, как я ее птичку! Мистер незнакомец, а не пора ли нам, так сказать, представиться. Благо об моей персоне вы премного наслышены. Фамилию, как вы знаете, мне подарили репинскую: Бурлаковы будем-с. А прозываемся мы еще пуще, по-горьковски: Петр Нилыч. А вас, голуба, как же по батюшке?

– Игорь Аркадьевич, с вашего позволения. По паспорту: Гуманоидов. А за знакомство, пожалуй, можно и выпить. Позвольте я закажу водку.

– Батенька, Игорь Аркадьевич, хоть сто порций! Я завсегда с привеликим удовольствием да с хорошим человеком. А фамильное прозвище у вас, заметьте, чеховское. Дружок, голубчик, ты еще здесь?! Изволь водки подать! Импортную, нашу предпочитаете?

– Разумеется, «Столичную», хотя и голову порой тяжелит…

– К черту «Столичную»! Тащи, дружок, самую наилучшую, шведскую, финскую, «Смирновскую», чтоб без подделки! Что? Только наша? Курского разлива? Тащи нашенскую, черт с тобой, золотая рыбка. Твоя взяла, Игорюша, будем жрать нашенскую, чай не отравимся. А помрем – туда нам и дорога. Зато останемся патриотами! Вы, батенька, надысь патриот?

– Знаете, Петр Нилыч, я просто русский. Я вне политики.

– А-а, ишь, ишь, – хвостом завилял! Завилял. Чувствуется интеллигентская выучка. Русский он. Как же-с, знаем. А я по-вашему кто – нацмен какой-нибудь, чукча из Биробиджана, так? Батенька, ваши глаза выдают вас с потрохами – прирожденный чукчафоб! Игорюша, все ваше заразное племя – чукчафобы. Не сердись, не сердись на Бурлакова, – я ведь любя! От чуйств, так. Голубчик, какая ты проворная, – я люблю проворных, – «кристалловская»? Ну ври, ври больше. Ежели, дружок, потравимся, – висеть тебе кверху задницей в тамбуре, аж до самого до Владивостока. Ишь какая у тебя приладистая задница. Игорюша, русскую задницу ни на какую не променяю, хоть убей меня.

Никогда прежде мне не доводилось утолять алкогольную жажду в обществе подобного собутыльника. Собутыльника, имеющего, помимо всего прочего, и собственные порядочные активы в отечественной винно-водочной промышленности, ежели не сами ликеро-водочные заводики и комбинаты. И при всем этом он умудрялся наслаждаться заурядным чужеземным коньячным суррогатом, подслащенным дешево золоченной фирменной этикеткой с прозвищем последнего французского императора…

Самодеятельные доморощенные рабовладельцы с неистребимой психологией недавнего забубенного партократчика-хозяйственника, и совсем не исследованной новейшей – лавочника, челнока-спекулянта, и застарелой, намертво прикипевшей русской привычкой надираться до состояния риз, в стельку, запросто преображаясь в известную домашнюю щетинистую скотину, которая по-германски звучит более точно и звучно – швайн.

До состояния «швайн» мой матерый собутыльник еще не добрался, – тренированное, закаленное в питейных застойных боях и битвах нутро не позволяло так мелко опакоститься, когда на грудь принята всего-то одна-единственная зелено-матовая французская горилка, источающая дух каких-то французских вишневых косточек вперемежку с фиалковым польским ароматцем…

– Ведь черт знает что они туда мочат! Это, батенька, вам не нашенский солнечный «Арарат»! Душистые опилки, не сойти мне с места, – а пьется как! Пьется черт знает как хорошо. Не заметил, как уговорил душечку, так. Потому что сволочи, которые в европах – любят жизнь! Они ее любят до посинения. А русская сволочь, вроде меня, любит – франки, тугрики, марки и долляры. Я как-то, Игорюша, в одном порядочном ресторане понаведался в сортир и не обнаружил там пипифакса. Голуба, я доллярами подтерся. Жамкал, жамкал, чтоб до кондиции довести, – довел-с, употребил и отправил в корзину. А потом опять по нужде завернул, глянь, – зеленки нету – сперли! А ты говоришь, чукча! Сам ты, батенька, вот! Вот этот напиток я уважаю. Мой родной, родимый до последнего прыщика напиток. Он для русского человека вместо молока и хлеба. Потому что из хлебца сотворен, из отборных колосьев. Ты, Игорюша, признайся: живьем-то пшеничку трогал? Мял ее хлебные косточки? Хрен с два, скажу за тебя. Тебе, голуба, не полагается по штату знать, как произрастают злаки. Ты, Игорюша, бумажный червь, так. И этим червячным фактом ты мне полезен. И на хлеб с маслом заработаешь. Заработаешь, голуба, у Бурлакова. У других – не знаю. На других я сморкаться хотел. Ты понравься мне, я тебя приголублю, защищу. Потому что новый русский Бурлаков знает, как с вашим вонючим организмом обращаться. Ты, Игорюша, пей и не держи сердца. Я ведь любя, так. Ах, голуба, ты вот культурно смотришь, виду не показываешь, что терпишь некультурного Бурлакова… А хочешь, голуба, я расскажу всю твою автобиографию. И сколько душ ты загубил, и как у тебя позавчера с мамзелью не вышло, не встало. А ты не будь дураком: хвать за резиновый хрен, а мамзелька – хвать тебя по мордасам, а? Я все, все-е про тебя знаю. А еще разведка донесла, что специально подселился в этот поезд. Специально подсел ко мне, а? Со спецзаданием. А дальше Бурлаков не знает. Дальше, Игорюша, ты сам мне поведаешь. Все как на духу, как у попа, так. По-мирному, голуба, по-приятельски за этой вот рюмашкой. А ты как думал, Игорюша. Бурлакова не проведешь. И вбить его по шляпку еще никакой сволочи не удавалось. Потому что молотка нет такого. Со мной, Игорюша, нужно дружить, пока я трезвый и добрый. Вот скажи, как перед попом, ты, Бурлакова, уважаешь?