– Простите, не вижу особой доблести при личном штате телохранителей хвататься за личное оружие.

– Ага, опять язвите, мистер незнакомец. К вам всем сердцем, а вы язвите. Где тут вы обнаружили мою охрану? Здесь я абсолютно один, я абсолютно свободный гражданин.

– Хорошо, давайте проделаем маленький эксперимент. Я возьму вас за галстук и сделаю вид, что собираюсь душить… А дальше посмотрим.

– А дальше, батенька, ничего не будет. Никакой комедии. Потому что вместо живого интеллигентного персонажа будет остывающий бесхозный труп.

– А все-таки позвольте попробовать. Мы здесь почти одни. Пожилую пару, которая за моей спиной с ужасным интересом слушает вас, я не беру в расчет. А на господина, что с буфетчицей любезничает уже битый час, мне, как бы сказать…

– Вы, голуба, подобных подержанных, нетрезвых, волочащихся за сурьезных джентльменов не держите, – я понял вас. Вы плюете на них.

– Ну вот… Осталась, вероятно, наша милая официантка. Которая отчего-то задерживает ваш спецзаказ. Неужели эта милая женщина способна стрелять от бедра? Итак, вы слегка наклоняетесь в мою сторону, и я беру вас…

– Батенька, я с величайшим удовольствием разрешу придушить себя. Е-мое, разве мне жалко! Вам, голуба, прискучила наша культурная беседа? Вам смертельно надоело выслушивать диктанты от русского миллиардера? Давайте тогда повеселимся. Кто нам помешает повеселиться? Никто, – не подросли еще такие, так. Довольно болтать, голуба. Давайте вместе безобразничать. Я ведь, мать вашу так, веселый мужик, – е-мое!

Этот осоловело разошедшийся, отчаянно взопревший, победительно лакированный тучноватый пожилой господин мне нравился все больше и больше.

Преображаясь внешне во все более мерзкого, корице-удушающего субъекта, – внутренней же истинной своей сутью он нечаянно раскрывался, напоминая в точности смачно отвратительный и дурно пахучий цветочный бутон мутированного полигонного растения, вдруг раздвигающий тяжелые липкие створы своих паразитных лепестков, с алчной охотностью выказывая глубинное свое «я», свое трепетное, сердечное, свое мглистое нутро с легкомысленными и простодушными ядрышками-пестиками и мошонками-тычинками, которые мне, постороннему созерцателю, видятся как чрезвычайно чистые, душистые и гармонично дрожащие от праведного негодования на садовника, запившего, праздношатающегося, болтающего какие-то несадовничьи речи о свободе, о правах человека и прочий психопатический интеллигентский экзистенциальный вздор.

– Голуба, я ведь веселый русский мужик, так. И поэтому я не люблю и не понимаю интеллигенцию. Чтобы любить вашу змеинную породу – это нужно стать таким же несусветным извращенцем. Твои коллеги, голуба, профессиональные предатели и провокаторы. В особенности эти, которые мнят себя творцами: сочинители, музыканты, актеры. Творческая каста подонков и прихлебателей. Любимцы народа, – мать вашу так! Сахаровы, Солженицыны, – зачем они мне?! Вы, батенька, полагаете я должен на них молиться, любить их взасос за их ярую антисоветчину, – я ведь нынче при агромадных капиталах…

– А вы цветы любите? Не дарить, а сами цветы.

– А я все люблю. Бурлаков – любвеобильный мужчина. Я люблю баловаться. Вообще, любое баловство. В девяносто третьем Хасбулату помогал и морально, и наличными. Я, голуба, в душе настоящий шалун, – почище старины Карлсона. И нисколько не бахвалюсь. Я люблю душку Невзорова и «Московских комсомольцев», а с патриотами люблю жрать водку и говорить за жизнь. А ты говоришь – цветы!

– Понятно, да. А-а…

– Не люблю, которые не пьют, точно они учительницы, так. Не люблю, голуба, любопытных. Я их извожу. Как клопов. Старинным русским способом. Кипятком солдатским. Удовлетворены? Зря, батенька, что трезвый. Баловаться трезвым – это невкусно. Не будет нужного куражу и резвости в мыслях. Я балуюсь, значит я мыслю, а? Неплохо сказано, голуба, дарю.

– Как же так, я вам предложил невинную шалость: инсценировать, что душу вас. А вы сразу отвергли.

Мой ядовито лоснящийся бутонистый визави, побаюкав очередную порционку коньячной гадости, допустил ее в свой пережженный закаленный пищевод и, удостоверившись, что жидкость легла куда ей полагается, отставив нагретую стеклянную посудину в сторону и слегка истерично тараща на меня свои нейтрального цвета зрачки, прислонился грудью к ресторанной столешне и, выпячивая по-кфбаньи шею, как бы смилостивился, цедя:

– Хрен с тобой. Ежели невтерпеж, покаж на что способен интеллигент, в доску трезвый. Учти, голуба, сам напросился. Я ему, как другу – пошли баловаться, а он лезет душить. Пожалуйста, е- мое, мне не жалко. Хоть сто порций!

– Благодарю. Простите, я передумал. В самом деле, зачем? С моей стороны – это опять не весьма удачная шутка.

– Хотите сказать, что презираете, так? Напросились, так сказать, в гости, а потом хвостом вильнули. А дурни хозяева что: должны сами все жрать, всю закуску. Жрать в три горла! Так, спрашиваю?!

– Ей-богу, с чего вы взяли? Презирать вас… С какой стати? Вы мне не родственник, не приятель. Ради бога, успокойтесь. И, если позволите, я с вашего разрешения…

– Батенька, а ведь вы фрукт! Оскорбить честного русского капиталиста и смыться. Я ему, видишь ли, не брат родной! Какая-то странная логика у вас, батенька. Вы что, презираете исключительно родню и собутыльников, так?

– Это не странная логика – это жизненная практика. На чужих не стоит тратить энергию, – отрицательную или положительную, суть не важно. По моему мнению, только родственные души способны по-настоящему оскорбить или порадовать. Это ведь так очевидно.

– Очевидно ему! Вот за этакую людоедскую логику и не люблю вашего брата. Очень уж вы утонченные господа, – ужалить, так сразу в середку, в самое сердце! И правильно, что товарищ Сталин не доверял вашему брату, – преподлое племечко. Гнуснее нет вас, голуба.

– Если бы только товарищ Сталин… Истинные русские интеллигенты чаще всего чрезвычайно недоброжелательно отзывались о своем классе. Хотя бы Бунин Иван Алексеевич – интеллигентнейший человек своего времени. Всегда, кстати, оставался им, несмотря на всевозможные пакостные ляпсусы судьбы. Да… Ведь ему принадлежат горькие мысли: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? Ведь как верно схвачено, как странно злободневно. И оттого еще более страшно…

– Ну вы и распелись, батенька! Класс! Ничтожная мерзкая прослойка. Но, голуба, ваш честнейший Бунин не прав-с. Не прав в самом заглавном. Без вашего подлого племени жизнь русская скучна. Скучна-с! А для русского дурня пресная правильная жизнь – ни в жизнь! Вы, батенька, перчите жизнь. Вы как бы традиционная приправа, без которой русская пища совсем не еда, а так – несъедобные постные щи. Вас, голуба, не следует любить, вас следует умело и умеючи использовать. Однако, батенька, за последние десятилетия вы чрезмерно расплодились. А это, батенька, не по природе – это настоящий прискорбный факт. А простому работящему и коммерсантскому люду такой факт не нужен. Зачем мне добровольно терпеть переперченный супец? Зачем лично мне такая домашняя каторга, так? Вы, голуба, размножаетесь, как муравьи, как китайцы. Так от муравьишек польза лесной природе. У китайцев своя польза сугубо китаезная. Они вон, подлецы, варежку на Сибирь-матушку раззявили. Они, сволочи, потому что свою пользу блюдут. А с вашим гнилым братом, как ни сядешь – все о политике, о политике, в которой вы сами пень пнем. Ни бум-бум! Потому что знания, голуба, ваши поверхностные, из газеток, из телевизора. А там заседает в основном ваша братия, которая делает шибко ученый вид. А сама сплошь отъявленная пьянь и тупица. Зато всегда с удовольствием жрет за чужой счет. За мой, к примеру, так. Ужрется, сволочь, и потом в благодарность такую мерзость сочинит! А я, как порядочный дурак, расстраиваюсь, обиду затаиваю. На кого обижаться – на муравьишку, на этот комочек дерьма, так? Вот расстроили вы, батенька, меня, – один несъедобный пессимизм от нашей беседы. А то составьте компанию – побезобразничаем. Так, слегка. Со мной можно, со мной не страшно. Сами, голуба, убедитесь.