Когда взрослеешь, расчёт вытесняет сантименты куда-то вглубь, с каждым годом – дальше. Плёнка катаракты задёргивает старческие глаза. Уникальность чувства уступает место зрелому сравнению их, чувств, между собой и с доводами рассудка. Решающее слово остаётся за последним. Самая ненадёжная, из всех, опора – не деньги, не знания. Другие люди.
Юна знала про Пэт многое. Больше прочих, и уж, конечно, больше её нефтяника. Знала, что ей снятся кошмары со стекающим лицом, клопами в дешёвом хостеле, парой сотен бывших в полосатых робах и их местью ей. За то, что она – это она. За красивые глазки.
***
РАЙОН: ШУШАРЫ. ПУНКТ ОТПРАВЛЕНИЯ: ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА "СУБАРУ". ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: ВЫСОТНАЯ НОВОСТРОЙКА. КАК ДОБРАТЬСЯ: ПЕШКОМ, ДЕСЯТЬ МЕТРОВ. ДВУХКОМНАТНАЯ КВАРТИРА НА ДЕСЯТОМ ЭТАЖЕ, В ПАСТЕЛЬНЫХ ТОНАХ, С ХОРОШИМ РЕМОНТОМ. ВИД НА КАД И ПРАВОСЛАВНУЮ ЦЕРКОВЬ.
По автомагистрали с шумом неслись машины. Ряды окон стремились в облака.
Самое высокое здание в окрестностях строилось с вложением её средств. Пара гнёздышек там, где холодно, сменились на один моноблок тут, где отнюдь не теплее. Ясное дело, никаким разменом и близко не пахло. Зато пахло, прямо-таки разило, убитыми коленями и чьей-то непролитой спермой. За хлопотами переезда про благодарность забыли. С тех пор она так и не появилась, благодарность, из-за шкафа с постельным бельем. Раньше это задевало. Теперь нет.
В городе, где они жили, хозяйничала радиация.
«Оставаясь неподвижной, ось приводит мир в движение», – мысль застряла в её голове и проигрывалась там на все лады. Не самая умная фраза, но получше остальных, что могли бы пристать к сонному человеку. Юна расплатилась с водителем и вышла из тепла. Её подколачивало, непонятно, от чего больше: лихорадки или пережитых впечатлений. Первое объяснение отличалось правдоподобием. Второе подходило ей больше. Она запретила себе болеть.
Консьержка дремала в своей каморке, за стеклом, перед телевизором. Ведущая бойко перечисляла происшествия непришедшего дня. Девушка тихо прошла к лифтам. Нажала кнопку вызова. Это не было её домом, но считалось им. Элитный комплекс с высокими потолками, просторными коридорами, тяжелыми дверями, проглотил их, её и её мысль, чтобы вознести наверх. Надписи улыбались ей вслед, когда она вышла из кабины.
Входя в квартиру, Волкова сразу столкнулась с прищуром старшей. Самой старшей. Лицом к лицу.
– Смотри, Лия, кто почтил нас своим вниманием! – бабушка прозвенела, как упавшая вилка. Дверь закрылась бесшумно. Повернулся замок. Мать одной, дочь другой, Цецилия не отозвалась. Видимо, была в наушниках. – Заходи. Позавтракаешь с нами?
– Нет, спасибо. Доброе утро, – вслух. «Свалюсь и буду спать до самой своей смерти», – про себя. Юна собрала эмоции в кулак. Сняла пальто. Повесила на крюк. Сняла ботинки. Поставила в угол. "Топтать нельзя", она помнила. У них стерильно.
– Ни разу в этом месяце не заходила. Только Сбербанк нам от тебя пишет: поступила такая-то сумма… Если задумала откупиться, лучше ничего не присылай. Сами справимся.
– Я была занята. И не надо говорить о том, что всё равно невозможно. "Сами" вы не справитесь. – Гостья смерила взглядом тощую, в белом, хлопковом домашнем костюме, фигуру пожилой женщины с чёрными и густыми, ниже пояса, волосами в косе. Раскосыми глазами под грузом век. И волосы, и глаза Нонна продолжала красить. Недавно ей пошёл восьмой десяток. Большую его часть она проработала в милиции. Меньшую – в полиции. Замужем не бывала.
– Не бойся, не пропадём. То же мне, явилась, благодетельница. – Дёрнув узкими бровями, развернулась, чтобы скрыться на кухне. Юна фыркнула.
– Я вообще-то к маме пришла, – пробурчала еле слышно. Друг в друге их раздражало почти всё. Что обе упорно, но безрезультатно, пытались скрывать.
Если выйти из прихожей направо, попадёшь в коридор. В правой же его стене – двери в ванную и туалет. По левую руку – обитель зла… ну, то есть бабушки. С выходом на лоджию. А прямо, в самом конце – райский сад. Оттуда пели птицы. Попугаи (не птицы) чирикали (не пели). Двое: волнистый и кокаду.
Цецилия лежала на маленьком диване, в кремовом халатике, и слушала "Волшебную флейту" Моцарта. Пышные амброшюры пропускали звук. Смеженные веки, среди морщинок, трепетали венками. Тёмно-рыжие волны, ниспадая вниз (с диванного валика, где покоилась шея, до самого пола), отливали серебром. Конфликт поколений смягчала она, невесомая, со слабым сердцем, слегка "не от мира сего". Дочь вошла к ней без стука. Постояла в дверном проёме. Комнату украшали картины, нарисованные её обитательницей, и косой солнечный луч. Окно выходило на восток. Кровать застелена розоватым, в разводах, пледом. На подоконнике, у изголовья, горшки с цветами: драцена, маранта, фиалка. Книжные полки целиком заняли левую стену. Телевизора не было. Зато был одежный шкаф, стол со швейной машинкой и начатое вязание на прикроватном столике, под лампой. Рукоделие всегда имеет спрос. Особенно на планете, где вещи стали одноразовыми.
– Здравствуй, – одними губами шепнула Юна. Увидеть мешки под глазами матери оказалось хуже, чем свои. За джемпером ёкнуло. Стоя над её головой (Лия лежала прямо у входа, ногами к библиотеке), утренняя визитёрша ощутила давно, казалось, побеждённую в себе вещь. Страх. Страх уродства. Страх старости.
Женщина открыла глаза.
– А вот и солнышко к нам заглянуло, – сказала она, опуская наушники на плечи, поднимаясь. – Устала? Можешь прилечь, поспать. Постель в твоём распоряжении.
– Спасибо, – откликнулась Юна. – Так я и поступлю. Но сначала схожу в душ и… Ты хотела поговорить.
Узкое лицо в россыпях конопушек приобрело испуганное выражение.
– Может, попозже? Ты разве в силах сейчас это обсуждать?
– Пока ещё да, – и присела на диван, в ногах Цецилии.
Неприятная для обеих, тем не менее привычная процедура висела в списке дел. Спасение (даже не утопающих) утопленников. Мать вздохнула.
– Я хочу, чтобы ты его навестила.
Продолжение осталось во рту: «Смотайся в Пушкин после ночи на каблуках. Благо, недалеко».
– Фотоотчёт нужен? – Язва в голосе. Язва в голове. В адрес ситуации, а не человека рядом.
– Нет, – поколебавшись, Лия решила воспринять буквально. Подтянула к себе ноги, уселась по-турецки. Во всей её фигуре была какая-то незаконченность, недопроявленность. – Я заглянула вчера. Под ним… извивалась девочка. Она была спиной, на четвереньках, меня не увидела, и я – только её волосы, да, черные волосы. В комнате чёрт пойми что, запах просто невыносимый. На полу мусор, в кухне что-то варится. Они явно кололись. Он… – смесь смущения и растерянности, – он даже не остановился, Юш. Он даже не вышел из неё, когда я зашла в комнату. Показал мне на дверь и улыбнулся. Жутко улыбнулся. Как будто в отместку за что-то, только я не понимаю, за что… Сношаться при матери, живой, это же надо! – она зажала рот рукавом, вспоминая. – Чем я его задела? Что сделала не так? Мы любили его. Даже ты. Насколько ты вообще способна любить кого-то.
Юна подумала: «Странно, что он ещё что-то может». Потом уточнила:
– И ты ушла?
– Ушла. А что мне было делать? Сменит замок, и всё, не попасть.
– Может, хватит уже "попадать"? Большим мальчикам это не нравится. Ты открываешь своим ключом. Нарушаешь личное пространство. И удивляешься, что оно оказалось слишком личным?
– А как ещё с ним быть? Он на особом счету. При всей анонимности лечения и так далее, он уже не восстановится в университете, не сможет выполнять даже простую работу. Мне объясняли: внимание не держится. Ему не к кому обратиться, кроме нас, а нас он, похоже, ненавидит. Как прикажешь с ним поступить? Запереть? В окно полезет. Начнёт кричать, захочется дозы, соседи вынесут дверь. Огласка в таких делах…
– Да, да. Когда он, даже пакет не завязав, мусор со шприцами выносил из окошка, это было совершенно незаметно. На площадку. Под домом.
