– «Твоё время ещё не пришло…».

И меня, обессилевшего, полумёртвого от холода, буквально вытащило что-то, плавно подвело к краю провала и помогло забраться на твёрдую поверхность.

Потом, наверное, в большей степени для себя, чтобы как-то внутри своей головы объяснить необъяснимое, я придумал историю, что вспомнил про пионеров-героев, умерших под пытками, но не предавших Родину, что непоколебимая сила воли советского пионера, как в фильме про Павку Корчагина, не позволили мне сдаться. Хотя я и плавать-то толком не умел, отец только тем летом начал меня понемногу отпускать на местной речушке, и мог проплыть я не более трёх метров. Неведомая сила подхватила меня из воды, из самой ледяной бездны, и я всё-таки сумел зацепиться за край полыньи и чудесным образом выбраться на пузе, буквально выползти, на асфальт. Потом я пытался забыть и неведомую силу, спасшую меня и загадочный голос-ощущение в голове, но уже тогда, впервые столкнувшись с мистикой, даже в столь нежном возрасте, всерьёз задумался о религии и смысле жизни.

– А ты и правда это помнишь? Ну голос, неведомую силу… Может ты всё это выдумал? – Санёк не очень верил во всю эту сказочную чушь.

– Может и так. Хочешь верь, хочешь нет, дело твоё, – Родион смотрел куда-то в сторону и был безразличен к оценке его слов.

– Ну, и что же было дальше?

– Дальше… Я вылез из провала весь мокрый с ног до головы, в свинцовом, набухшем холодной ледяной водой пальто и такой же шапке-ушанке. Если бы не было той силы, веришь, нет, но пошёл бы я, друг мой, на дно, и никто бы меня не нашёл до весны, такие дела. А в тот момент сила духа советского пионера и подвиг Карбышева не позволили мне свернуть с намеченного пути. Мокрый, трясущийся, весь покрытый сосульками от заледеневшей воды, я всё-таки стойко дошёл до огромной краснорожей тётки с заиндевевшими ресницами, в белом грязном халате, надетом на телогрейку, торгующей на сорокаградусном морозе на вокзале с уличного лотка с надписью: «Мороженое». Тётка как дракон периодически дышала паром из рта на замёрзшие руки и приплясывала в валенках на морозе, подозрительно посматривая на меня.

– Тебе чего, малец?

– Мне стаканчик молочного за 10 копеек!

– А ты в ледышку окончательно не превратишься?

– Да я не себе, тётенька, я братишке, болеет он шибко.

Я, конечно, бессовестно врал. Никакого братишки у меня не было, потому что в те годы советские граждане не могли позволить себе более одного ребёнка. К тому же кормить больного ребёнка зимой мороженным не самая хорошая идея для лечения, но тётка в нестыковки вдаваться не стала.

– Ну держи, только беги скорее домой, отогревайся! Смотри – весь промок! Где тебя так угораздило?

Представляешь какие мы были железобетонные дети? А всё почему? Потому что мороженное – это был верх наслаждения и блаженства, запретный плод, голодная детская мечта. Желание обладания им не могли остановить ни котлован, ни сорокаградусный мороз, ни промокшее насквозь пальто. И в огне мы не горели, и в воде не тонули, а росли сами по себе, как сорная трава, но никого своими проблемами не грузили. Поколение было такое, потом уже таких людей не делали.

*****

Лучшим моим другом в детстве был Андрюха Нашев, по прозвищу Рыба, с которым мы жили в одном подъезде и сидели за одной партой. Дружили мы с ним с первого класса, Андрюха был в детские годы парень неплохой, только хулиганистый. Именно он посвящал меня в самые опасные приключения и забавы тех лет, каждая из которых могла стоить жизни.

Той же зимой Рыба научил меня кататься на коротких жёлтых лыжах, очень модных одно время. Нормальных лыж было не достать, а эти короткие пластмассовые обрубки продавались везде за копейки. Кроме того, их легко было запрятать в школьный портфель или сумку со второй обувью. Основным назначением коротышей было, зацепившись за задний крюк-сцепку к трамваю лыжной палкой, ехать за ним зимой на бешеной скорости по трамвайным путям, рискуя или разбиться при торможении, или угодить под трамвайные колёса и лишиться ног. Но опасности с лихвой компенсировались тем драйвом и адреналином в детских головах, которые вызывала зимняя безумная поездка по заснеженным рельсам, поднимая облака искрящегося на морозе снега. Правда Пашку из 175-й школы на зацепе проткнуло лыжной палкой насквозь, а Михан из красных коробок лишился обеих ног. Но это так, с нашими-то пацанами ни с кем ничего не произошло.

Ездили мы на трамвайном зацепе в одно очень секретное место, мечту всех школьников тех лет – на Булку. Булкой дети называли Девятый Ленинградский хлебозавод, куда все гоняли после уроков на трамвайном коротколыжном снежном фристайле, лихо соскакивая на повороте, через три остановки от нашей школы, в месте где состав притормаживал на светофоре. Волшебный портал на Булку был открыт пацанятами из соседних дворов совершенно случайно. Хлебозавод в те времена являлся режимным объектом и охранялся не хуже военной базы. Он был обнесён высоким забором с колючей проволокой, а по периметру то и дело шныряли ВОХРовцы и собаками. По мальчишечьему сарафанному радио передавалась легенда о секретном месте, через которое можно было пробраться на хлебозавод в обход охранников, которая как бы фантастически не звучала, а оказалась абсолютной правдой. В одном из дворов, к высоченному хлебобулочному забору примыкали гаражи, и вездесущие пацанята нашли за одним из них пролом неприступной ограды, через который они стайками и просачивались внутрь вожделенной «Булки».

Это место, как и много других, показал мне всезнающий Рыба, и мы стали туда наведываться чуть не каждый день. Зачем, спросишь ты? А затем, что через пролом в заборе мы выходили на один из задних корпусов хлебзавода, красное дореволюционное строение из кирпича, у которого прямо перед входом на улице периодически складировались тележки с палетками, до верху набитыми горячими городскими булками. О, городская булка! Хрустящая, вкусная, только испечённая. Это мечта любого советского школьника, одна из немногих радостей того времени. На прилавках магазинов они лежали уже мумифицированными, зачерствевшими и задеревеневшими, такими, что ими можно было забивать гвозди. И толи дело были эти свежие, румяно-белые городские булки, только что сошедшие с заводского конвейера! Их вкус перекрывал все опасности, тяготы и риск быть пойманным и попасть в детскую комнату милиции. Этот вкус был выше страха, выше всего на свете, он был тем, ради чего можно было жить.

Мы раньше уже бывали на заводе с классом, на экскурсии, организованной одним из родителей. Я видел, как весело бегут по конвейеру эти небольшие вкусные хлеба, превращающиеся в булочки из кусков теста. От одного их вида сводило живот и текли слюни, тогда всем разрешили брать с собой по одной булочке. Но толи дело получить одну булку в подарок и другое – самим залезть через забор, обмануть собак и вертухаев, набить хлебом внутренности пальто, а потом лопать украденные булки на морозе за углом, разламывая их грязными и замершими пальцами. Но что характерно, лично мне так и не удалось ни разу лично стырить ни одной булки. То к палеткам не подойдёшь, то их уже увезли, то одно, то другое, и всегда оставалось довольствовать щедростью более удачливых товарищей.

Булочный рай продолжался недолго. В один из дней охрана вместе с милицией устроила настоящую засаду на маленьких воришек. В той толпе был и я. Мне почему-то показалось очень подозрительной одиноко стоящая палетка с булками, до этого такого не было. И когда я, подбадриваемый криками пацанят, уже протянул было руку за горячим хлебом, её будто током обожгло. В очередной раз в голове я услышал совершенно чётко:

– Нет. Нельзя. Это замануха.

Я отдёрнул руку от кучи булок и под свист мальчишек убежал, как ошпаренный, напуганный неслышимым внутренним голосом, так и не взяв ничего. А потом была облава. Меня с толпой ребятишек взяли в кольцо милиционеры с автоматами и ВОХРовцы с ружьями. Тех у кого ничего не нашли, включая вашего покорного слугу, отпустили, а вот тех у кого нашли хоть одну булку, хоть крошку, наказали тогда по-взрослому. После этого случая пролом в стене заделали, завесили колючей проволокой и выставили рядом с ним дополнительный пост ВОХРы.