Я не знаю, почему так получается, но многие народные избранники, после «восхождения» в должность утрачивают способность выражать свои мысли простым человеческим языком. Учат их этому, что ли специально? А вдруг и, правда, в думе собирают всех новичков, отводят в сторонку и заставляют разучивать концеляризмы.

Ну, правда! Вслушайтесь только в эту речь, «государственную речь».

Она плавна и округла, словно прибрежная галька облизанная волнами. Она многолика, как статуя Будды. Она совершенна в своей важности, и даже неправильные ударения не портят, а лишь усиливают впечатление. Она даже претендует на вечность – длиной в квартал. Слыша ее, чувствуешь себя гусеницей, упавшей на страницу Большой энциклопедии. Узнаешь отдельные слова, но не понимаешь общего смысла.

Процесс эволюции регионального чиновника в москвича занимает годы. Это замечательно видно при посещении Госдумы: прижившиеся, прошедшие уже несколько созывов депутаты стараются выглядеть максимально спокойно, если не сказать демократично, а новички блестят и начищены, как самовары.

Типичный региональный чиновник: костюм (всегда больше на размер), галстук (странной формы), черные ботинки (часто с квадратными носами) и часы. Разница между рангами проявляется в затратах. Чем выше ранг – тем дороже часы и костюм, ярче галстук, ботинки менее практичны. Вместе с рангом растет и автомобиль. Вершина желаний – Lexus LX 470. Но общий знаменатель неизменен: все плохо сидит, как будто с чужого плеча, и глубоко провинциально. Самая дорогая вещь всегда носится напоказ.

Меня не удивляет, что человек, попавший во власть, практически сразу меняет свои привычки, мировоззрение и гардероб. Было бы странно, если бы он продолжал ходить по правительственным коридорам в неполитических носках.

Удивляет другое. Фактически за считанные дни новоиспеченный чиновник начинает говорить на другом языке. Этот язык как латынь: мертвый и гладкий. Не нужно

правильного произношения, достаточно правильной тональности.

Становится тошно. От того, что тебе врут.

И ты знаешь, что тебе врут, но вынужден слушать, как тебе врут. Чтобы знать, в чем именно тебе врут.

С этими думами я и отправилась в издательство. Надо такому случиться, по дороге я встретила пиарщика крупного энергетического холдинга, по совместительству писателя и поэта. Мы начинали вместе, в одном медиа-холдинге, я журналистом, он пиаром. За ним числилась одна слабость. Он безумно хотел писать. И готов был читать свои опусы кому угодно, даже дворничихе бабе Мане. Он писал хуже всех. Над его лепетом с «пиастрами» «канделябрами» и «мохнатыми ногами» тогда все хохотали.

И вот вам, пожалуйста – через пять лет графоман У. знаменитость! Автор пяти книг, почетный член СЖ, лауреат какой-то там премии и даже главред отраслевого издания. Хотя, писать за это время он так и не научился.

Я кивнула и попыталась пройти мимо, но он, догнал меня и предложил пообедать.

Полуденный голод заявил о себе громким урчанием, и я согласилась. Пока я согревалась сочным рибаем на подушке из руколы с розмарином под клюквенным соусом и пила эспрессо, он выплеснул на меня два десятка нелепых стихов. Обычная галиматья, ничего запоминающегося.

Читал он неестественно. В пароксизме восторга и упоения самим собой он закатывал белки, а в приступах лирики подгнусалилвал и неестественно тянул слова как в песне. То срывался на шепот, то так же неожиданно переходил на визг.

Внезапно он споткнулся, шлепая пустыми губами, попытался нащупать вылетевшее из памяти слово. Тщетно. Вместо продолжения из него вырвался стон боли и страсти:

– М-м-м-ы! М-м-м-ы-ы-ыыыыыыыыыы!!!

Этим и кончилось. Мистер У. замер, перевел дыхание, облизал пересохшие губы, глотнул зеленого чая, откинулся на стуле и спросил с нарочитой небрежностью:

– Как тебе нравится моя графомания?

– Очень странно, Александр, что вы свои «труды» открыто называете графоманством. Вы, действительно, согласны, называться графоманом публично?

– Да! Согласен!!! – Ляксандр разгорячился снова. – Графомания это болезнь. Острое, неисцелимое стремление производить стихи, пьесы, романы, наперекор всему свету. Какой талант, какой гений не страдал этим благородным недугом? Заметь! Любой самый паршивый, самый маленький графоманчишко в глубине своего болезненного воспаленного сознания верит в свою гениальность. И кто знает, кто заранее может сказать, как оно будет? Потому что нет никакой разницы. Ведь Лермонтов и Маяковский, Тютчев и Фет, Толстой и Гоголь, все великие тоже были графоманами. Многие до сих пор считают чеховские пьесы плохими. Просто ему повезло. Им повезло! Напечатали! Да, да! Не спорь, я лучше знаю. А если бы не повезло, если б не напечатали, что тогда?..

– Ну, вам, тоже грех на судьбу жаловаться. Пятую книгу выпустили. Орден и премию получили. Чинами и званиями не обижены. За что вы так на весь свет оскорбились?

– А ты знаешь, чего мне это стоило? Какие силы моральные и физические были брошены на алтарь славы! Какие связи и деньжищи задействованы? Это ты у нас «золотое перо». Краса и гордость редакции.

– Простите, чему вы завидуете? Где вы и где я?.. Я обычный журналист. Да, успешный. Да, у меня не было проблем с публикациями. Но, я не лезу в гении.

– А я лезу! И мне надоело. Понимаешь, надоело!!! Ухмылки. Полунамеки. Везде только и слышишь за спиной: административный ресурс, графомаская графомания! Одно слово – бездарь. Вот есть алкоголики, садисты, морфинисты. А я – графоман! Как Максим Горький или Вильям наш Шекспир. И оставьте меня в покое!.. – Александр Евгеньевич сник до консистенции сметаны. – Хочешь, я почитаю тебе, что-нибудь историческое? Ты знаешь мою вторую книгу? Нет? … Я могу тебе ее подарить.

Мне не хотелось его книгу, но и было жалко в ту минуту ставить его на место, хармсовским методом. Когда на заявление «Я – художник», писатель неизменно отвечал: «А по-моему, ты – говно». Тонкую и ранимую душу писателя и поэта может обидеть каждый. А юмор в адрес его творчества был для него абсурден, как появление в шортах на филармоническом концерте.

В конце концов, мы все писали понемногу чего-нибудь и как-нибудь. А мимикрия под гения – это всего лишь средство самозащиты.

– Привет, Натуля, ну как? Ваша предновогодняя горячка уже началась?

– А ты знаешь, у меня ее в этом году не будет. Шефу позвонил САМ и сказал, что в этом году изысков не надо, все должно быть очень скромно, по-домашнему.

– Классно. Ну, раз цирк с конями отменяется, может 25-го на открытие нового клуба рванем? У меня два пригласительных есть.

– Отличная идея. Сто лет нормально праздники не отмечала.

***

23 декабря. Звонок.

– Юль, ну ты прикинь! В кои-то века думала по-человечьи Крисмас встретить, и тут – здравствуй, жопа новый год!

– Какой новый год? Ты же сказала, что карнавала не будет.

– А час назад пришел «сам мясо-колбасный король» и заказал праздник. Что делать?

– Не боИсь, прорвемся. Так. Все приличные рестораны забронировали еще в ноябре. Неприличные сейчас тоже заняты. Стой! У вас же клуб есть!

– Ну, да! Я уже закрыла там девочку дизайнера с мишурой, елочными игрушками и гирляндами. Та противилась, пищала, что она графический дизайнер, но я была неумолима. Сказала, что выпущу только тогда, когда она зал под праздник загримирует.

– А что тогда ноешь?

– Мне артисты нужны. Вот с миру по нитке на концертную программу собираю.

– Голова! Могёшь, когда захотИшь. Ща я своим клоунам позвоню, узнаю, «чо почем хоккей с мячом».

Часа за два ситуация выровнялась. Как ни старайся мастерство-то не пропьешь.

– Все гуд, Натали. Мои согласны.

– Отлично. Мне еще Назарыч своих зашлет. Продажники сценку покажут, логисты фокусы. Директор саблирование продемонстрирует.

– А это как?

– О! Это полная икебана! Берут бутылку шампанского и саблей горлышко сносят. Поэтому по-нашему, по-французски, называется вся эта порнография – «le sabrage». Придумали эту удаль 200 лет назад молодые офицеры кавалерии Наполеона. Палыч наш, директор, в прошлом году целый месяц этому учился, когда мы цех новый запускали. Пятнадцать тыщ за это отдали. Что ж добру-то пропадать? Не хай развлечёт народ.