И тогда Ульвен спросил, не смогут ли Саонсы временно приютить у себя его невесту Илассиа – согласно старинному уйлоанскому этикету, вплоть до свадьбы ей не пристало ночевать в доме своего жениха. Разумеется, доктор Саонс ответил согласием. В семье, помимо неженатого Эллафа, были две почтенные дамы, супруга и теща Келлена Саонса. К тому же Илласиа, как выяснилось, приходилась Саонсам пусть очень дальней, но родственницей. Доктор проникся к ней уважением, видя, как Илассиа по-сестрински и по-дружески заботилась об Иссоа после исчезновения ее брата и смерти матери.

Смерть госпожи Файоллы не слишком удивила Ульвена – он знал, что у нее больное сердце, пытался уговорить ее на операцию, но так и не смог. Однако, видимо, он считал себя виновным в том, что она ушла так внезапно. Следовало бы представить себе, какое потрясение испытает немолодая больная женщина, любимый муж которой разбился на флаере, когда узнает, что единственный сын, наследник великой династии, вдруг бесследно исчез, не связавшись ни с кем из родных. Конечно, Ульвен горевал и испытывал угрызения совести, притом, что ни разу не усомнился в правильности всех своих действий. Отправить меня одну выручать заложников он не мог – я бы точно погибла. Известить госпожу Файоллу, что он летит со мной на Сирону, означало бы вызвать у нее немедленный шок; он надеялся, что Иссоа сумеет смягчить неизбежный удар и выдать опасную миссию за научную командировку.

Экспедиция в конечном счете оказалась успешной. Мятеж на Сироне обошелся минимальными жертвами, кризис был преодолен, мои близкие спасены, мы с учителем вытащены с того света.

Из-за траура по госпоже Файолле, нашего длительного восстановления и разных других обстоятельств все праздничные события пришлось отложить. Но покой, которым мы наслаждались, вовсе не оказался безрадостным. Ульвен не только не возражал, чтобы вся семья Цветановых-Флорес поселилась в его доме, а сам на этом настаивал. Ему очень хотелось сблизиться с моими родителями, с которыми до сих пор он общался лишь посредством своих опекунских отчетов. Я часто рассказывала учителю о папе, маме и брате, а после того, как он увидел наш семейный альбом, он уже не воспринимал нас как посторонних. На Сироне не было времени подробно рассматривать фото- и видеохронику семейств Цветановых и Флорес Гарсиа, а здесь, между процедурами и тренировками, он просил меня вновь и вновь показать ему моих бабушек, дедушек, папу и маму в юности, мои детские снимки, файлы из школы на Арпадане, забавные сценки с маленьким Виктором. Конечно, ему интересно было узнать, ради кого он едва не погиб. Но, похоже, мы все ему нравились.

Ради нас открыли те комнаты, которые много лет стояли запертыми: бывшие покои его отца, бывшую супружескую спальню, бывшую студию самого Ульвена и гостевую, рассчитанную на мужчин. Мы вчетвером разместились там поистине по-королевски. Мама и папа уже успели подружиться с Иссоа и с Илассиа, а долгожданное знакомство с моим учителем произвело на них очень сильное впечатление.

Дело было не только в его благородстве и гостеприимстве. Много лет проработав на Арпадане среди представителей самых разных цивилизаций, мои родители привыкли воспринимать лишь суть, а не внешность своих собеседников. И всё же невозможно было не удивиться тому, что существо, очевидно не являющееся человеком, свободно и даже изящно изъясняется по-английски и по-немецки, чуть менее легко – по-испански, и просит прощения за то, что по-русски только читает, но не говорит. При этом моих родителей почему-то не так восхищало мое знание уйлоанского и прочих экзотических языков, вплоть до немыслимо трудного аисянского – они привыкли, что я, едва оказавшись в инопланетной компании, тотчас начинаю перенимать обиходные выражения, и вскоре непринужденно болтаю. Но моя болтовня – это вовсе не космолингвистика, а любительское полиглотство. Настоящей космолингвистикой занимался Ульвен Киофар Джеджидд.

О нашем возвращении в Колледж речь пока не велась. В кампусе имелся собственный медицинский центр, но его оборудование не шло ни в какое сравнение с тем, которое появилось в Тиастелле благодаря великодушному дару учителя. Наше восстановительное лечение оплачивал Межгалактический альянс, и манкировать процедурами не полагалось. Поэтому жить приходилось неподалеку от реабилитационного центра. Ульвен рассудил, что совершенно незачем семье Цветановых-Флорес снимать квартиру на стороне, если в его доме места сколько угодно. Вдобавок я, его ученица, должна находиться поблизости, чтобы мы продолжали заниматься моей магистерской. Он не хотел, чтобы я пропустила год, и считал, что я успею закончить Колледж с однокурсниками.

Мой папа обычно отвозил нас утром на электрокаре к Эллафу Саонсу, а потом забирал. Окрепнув, мы с учителем совершали эти прогулки пешком, часто в сопровождении Иссоа, Илассиа или моих родителей. Когда выпадало свободное время, катались по озеру Ойо на яхте Ульвена. Теперь название яхты – «Илассиа», то есть «Морская птица» – воспринималось им самим как счастливое предзнаменование встречи с его невестой, девушкой с виду скромной, серьезной и сдержанной, а на самом деле способной на отчаянные авантюры и даже на подвиги. Ульвен до сих пор иногда пенял ей «охотой на баадаров», в которой она приняла участие втайне от всех, вызвав межпланетарный скандал.

Главное, Илассиа бесконечно любила его, и он теперь убедился, что за этой любовью не крылись никакие расчеты, вызванные его громким именем и не менее громкими титулами. Будь он просто «профессор Джеджидд», она всё равно прилетела бы ради него с Виссеваны.

Я не была уверена, что он столь же страстно влюблен, однако мой учитель всегда умел скрывать свои чувства. Императорский этикет, гордость, замкнутость, нежелание демонстрировать слабость – сквозь такой многослойный покров крайне трудно пробиться извне. К тому же он терпеть не может, когда им пытаются манипулировать. Но никто бы его не заставил обручиться с Илассиа, если бы между ними в какой-то момент не возникло то, что по-уйлоански именуется возвышенным выражением «сюон-вэй-сюон»: двойное кольцо взаимного избранничества, которое невозможно ни снять, ни порвать. Он с восхищением и благодарностью признал ее право остаться с ним навсегда, а она – его вечную власть над собой. «Только он» и «только она» – это чувство почти зримо сияло, звенело и трепетало над ними в воздухе, наполняя весь дом предвкушением счастья и радости.

Между мной и учителем тоже существовало «сюон-вэй-сюон». Мы оба об этом знали. Не будь мы из разных миров, неизвестно, чем бы это закончилось. Однако ни в те годы, когда я была подопечной принца Ульвена, ни теперь, когда рядом с нами находились Карл и Илассиа, никакой моралист и ревнивец ни к чему придраться не мог бы. Мы всегда использовали учтивое «вы», я избегала обращаться к нему по имени (либо «профессор», либо «учитель»), мы по-прежнему чтили устав Колледжа космолингвистики и не прикасались друг к другу, он настаивал на соблюдении в его доме правил старинного уйлоанского этикета, запрещавших нам беседовать наедине. Нашим близким и родственникам оставалось смириться с тем, что я присутствую в жизни учителя и никуда из нее не денусь, как и он в моей. Наша связь – навсегда, только ей суждено витать где-то в космосе. А в реальном мире мы вправе любить других. Я – Карла, Ульвен – Илассиа.

Карлу я, разумеется, пересказала наш с Ульвеном предсмертный, как нам думалось, разговор, не записанный на диктофон. О вечности, о пророчестве алуэсс, об открывшемся мне ясном видении пресловутого двойного кольца, о таинственных вейнах, существующих, якобы, за горизонтом событий, и о полном слиянии душ при освобождении от материи.

– Как хотел бы я пережить с тобой нечто подобное, – вздохнул Карл.

– А разве мы это не пережили?..

– Когда?

– Ну, привет! Ты забыл, как искал меня во Вселенной? Все были убеждены, что челнок взорвался на старте, и нас больше нет, а ты упорно не верил – с чего бы?

– Я чувствовал, ты еще дышишь и ждешь, что я отыщу тебя. Я знал, что ты – есть.