«Наверное, он хороший художник» – я так подумала.

– Я могу оставить его себе? – я спросила.

Он покачал головой, все ещё погружённый в текст. «Чего там читать-то?! Три строчки!».

– Не пойму, ты все ещё читаешь, или уже перечитываешь?

– Перечитываю. До меня никак не доходит, почему ты описываешь меня таким отчаянным щёголем?

– Ну-ка, – я перегнулась через стол, перехватывая бумагу, – может быть, ты щёголь и есть.

– В таком случае, следует развивать твою наблюдательность. Держи, – он протянул блокнот, – и присмотрись ещё раз.

Он откинулся свободно на стуле, положил обе руки на стол и направил прямой ровный взгляд чуть поверх моей головы. Я ещё раз пробежалась по написанному и осмотрела парня. В голову так и не приходили мысли, что в моём видении было неверным?

«На меня смотрел симпатичный молодой человек. Двадцать, двадцать пять? Сейчас всё труднее сказать. Гладко выбрит. Так, словно ничего, жёстче юношеского пушка у него и не было. Неужели младше двадцати?! Худое острое лицо, дремучей лесной зелени глаза в чаще густых бровей. Хорошенький. Немного насмешливый взгляд. Наверняка пачками разбивает сердца молоденьких девчонок.

От него волнами расходится энергия. Живая, жгучая энергия юности, любопытства, жажды проявить себя, исследовать этот мир. Даже в терпеливой позе, ожидающей моего описания, от него исходит яростное желание. Желание чего? Наверное, жизни, эмоций. Оно прорывается в готовых к смеху уголках губ, в порывах закатывать рукава, обнажая длинные тонкие пальцы и по-девичьи нежные запястья, в огоньках любопытства глаз».

Что я могла упустить? Я всматривалась в его лицо, стараясь по-новому, беспристрастно раскрыть его. Он молчал, ждал, и наверное это была необычная картина для подошедшего с блюдами официанта. Я почувствовала аромат сливочного соуса и мяса. Голод или желание его разгадать? Голод! Голод! Верещал желудок.

Парень улыбнулся, первым решая моё затруднение:

– Может, сначала поедим? Я очень проголодался, а потренируемся позже, или в другой раз.

Мы набросились на еду. Я не могу сказать иначе, хотя сказать хочется, чтобы оставалось впечатление загадочной, увлечённой искусством девушки.

– Объясни всё-таки, что не так с моим описанием? – я спросила, когда базовая потребность начала удовлетворяться.

Он вытер губы краешком салфетки и аккуратно отложил её:

– Оно слишком поверхностно. Ты сразу начала гадать про возраст, будто это действительно важно. Неужели ты стала одним из тех взрослых, которых прежде всего интересуют цифры, как у Экзюпери? И про разбитые сердца, опять же, подсчёт. И вообще, по-твоему я выхожу каким-то жеманным пикапером, который только и думает, что о новой юбке.

Я сразу немного поникла от его слов, понимая, к тому же, что он прав.

– Мне понравилось это сравнение моих глаз с лесом, так мило, может даже чересчур. Но если ты считаешь себя писателем. А судя по тому, что первым делом ты достала блокнот и начала меня описывать именно в форме текста, какие-то амбиции в этом направлении у тебя имеются, то не нужно называть вещи своими именами. Дай косвенное отношение. Энергия. Хорошо, оставь только ту часть, где нетерпеливые порывы рук. И смотри глубже, – он придвинул ко мне своё лицо, – посмотри внимательно. Неужели ты правда видишь во мне смазливого ловеласа?

Я постаралась посмотреть внимательнее, наклонив голову набок:

– Наверное, нет… – хотя именно так я и думала. Вообще не припомню, чтобы видела когда-нибудь таких красавчиков.

– Пойми, никогда нельзя верить поверхностному, первому суждению. Старайся искать суть. Мелкие, «говорящие» детали.

– Ты что, тоже писатель? – не удержалась я от вопроса.

– Нет, – он засмеялся, – но кое-что в этом соображаю. У тебя большая часть направлена на внешнее описание, а ты попробуй в следующий раз угадать меня за этим внешним, – парень покончил с мясом, притянул к себе десерт и добавил, – мм, так ты у нас, стало быть, писатель?

– Очень хотелось бы сказать, что да, но я также далека от мира литературы, как наши футболисты от футбола. То есть, мне это нравится, но ничерта не выходит.

– Почему так? Чем ты занимаешься?

– Работаю в банке. Мне всегда нравилось писательство, книги. Обожаю. Но это же всё несерьезно. Поэтому так, тешу своё самолюбие редкими рассказами, кормлю себя ложными надеждами, что могла бы быть ого-го какой крутой писательницей, но таланта маловато. И веду дневники, чтобы не забывать, как держится ручка.

– Кто сказал, что писательство – несерьезно?

– Да это же очевидно. Писателей вон сейчас, куда ни плюнь – попадёшь по адресу. Нужны связи, деньги и хоть какой-то навык собирать слова в текст, и то – факультативно. За тебя всё напишут. Были бы деньги. И связи.

– Сурово. Но ты могла бы просто пойти филологом работать или в издательство.

– Теперь уже что об этом говорить, я пошла по другому пути. А ты, стало быть, художник?

Мне на секунду показалось, что выражение лица у парня стало таким же печальным от вопроса, как и у меня от рассуждений о несложившемся писательстве, но он тут же встряхнулся и ответил будто полушутя:

– И это, стало быть, тоже.

Я доковыряла свои овощи, задумчиво глядя, как он уплетает шоколадный торт, с наслаждением наполняя рот плотной, пропитанной калориями массой.

У него зазвонил телефон, он вежливо сказал: «Извини, это друг звонит, надо ответить», и уже в трубку:

– Да, дорогой! Да… да… ну, конечно. Я буквально уже выхожу, ужинал…Конечно, куплю. Нет, не один. Потом расскажу… Да, до встречи. Обнимаю! Пока!

«Оу, ну конечно, всё понятно – красивый, интеллигентный, увлекается искусством, и, судя по всему, литературой. Подобных натуралов в природе не существует, да и мне так легко с ним болтать, что сразу ясно, в этом нет никакого намёка на флирт, а это очень даже к лучшему, было бы здорово подружиться с таким интересным человеком».

Он вдруг стал торопливым, заказал ещё целый пирог с собой, попросил счёт. Конечно, платили мы раздельно. Я тоже стала поторапливаться.

– Это я заберу, – сказал он, поднимая со стола мой портрет.

Мне не хотелось отдавать, но что поделаешь, мне он не принадлежал. Я расстроилась. Такой неожиданно приятный вечер скомкался до торопливого прощания, ещё домой теперь добираться, и вновь начавшийся дождь показался неуместной обузой.

– Я тебя ещё напишу, не расстраивайся, – он открыл передо мной дверь, пропуская вперёд.

– Я не расстроилась.

– Да, я вижу. И ты обо мне обязательно напиши, ладно?

Я кивнула.

– Хорошо, сейчас я должен бежать.

– Пока, – я помахала рукой, поджала губы в скупой улыбке и повернулась в сторону метро.

– Погоди, – он одёрнул меня за рукав пальто, слегка коснувшись руки, – у моего друга в субботу выставка. Придёшь?

– Не знаю.

– Приходи обязательно, не знает она. Вот, диктуй номер, я тебе звоню.

В руке зажужжал и вспыхнул холодным светом телефон, и тут же вызов оборвался.

– До встречи! – мы развернулись в разные стороны, и тут я услышала:

– Я очень рад знакомству! – он обернулся и помахал на прощание.

Я помахала в ответ. Так и не узнав его имени.

Как это получилось, что вновь стало заметно только тёплое жёлтое мерцание в полуголых ветках, мягкий хруст гравия под ногами и шарканье шин по асфальту. Приятно стало пройтись до метро, подставляя лицо редким каплям, раствориться в мысленной перемотке этого необыкновенного вечера.

Дорога домой показалась такой удивительно короткой.

Прошло два дня, воскресная анестезия от реальности давно прекратила действовать, я вновь была подчинена привычному графику, работе в банке и тяжёлым мыслям о тщетности бытия.

В перерыве (обеденном, не от мыслей) увидела пропущенный вызов от своего нового незнакомого. Я его так и записала в телефоне. Пальцы дрогнули, выбирая ответный звонок.