В узких комнатах Пушкинской галереи не полагалось размещаться живому свету. Оно и понятно – для картин сплошное страдание, а в тусклом свете крошечных ламп и полотнам, и мне было комфортно. Равно как в полутёмных лабиринтах бывшего флигеля усадьбы Голицыных, так и среди импрессионистов. Особенно зал с Монэ. Бархатные пастельные полотна, отражающие самую суть. Казалось бы ничего не значащие маслянистые мазки в отдалении оказывались яркими кувшинками, складками платья, игрой света на старинном соборе.

Один только лондонский пейзаж чего стоит, в своей сиреневой дымке.

Здесь я могу отдыхать душой. Порой работает лучше, чем валерьянка.

В тот воскресный день, а может быть уже вечер, потому что, как я говорила, дневной свет не проникал в святилище искусств, и было решительно невозможно угадать время суток. Да и не хотелось. Уходить не хотелось, поэтому было неважно, который час. Только тоскливо урчало в животе временами, но пока я предпочитала игнорировать эти запросы. Так вот, в то воскресенье я позволила себе дольше обычного засидеться перед просторным полотном Парижской железной дороги. Картина поразила меня своей реалистичностью, простором, динамикой. Тусклый, будто в действительности затуманенный холст приводил меня в состояние глубокой расслабленности, мои тревоги и неврастения растворялись в облаках и становились паром, который источала эта железнодорожная станция.

Очарованная, даже на несколько секунд отвлечённая от суеты людей, проходящих и останавливающихся, вдруг в какой-то момент я потеряла связь с картиной и вновь была безжалостно выброшена в водоворот реальности. Стал снова различим шёпот прохожих и гул собственных мыслей. Это меня раздражило, захотелось поскорее перейти в другой зал. Порыв мой, однако, был остановлен внезапным «Погоди!», прозвучавшим справа, и, очевидно, обращённый ко мне.

И верно, на меня были направлены два ярких зелёных глаза, а их владелец чуть не выронил карандаш, когда неловко дёрнулся меня остановить.

Я вопросительно посмотрела. У парня на коленях лежал раскрытый скетчбук, в котором смутно узнавались выпрыгивающие из-за ушей локоны.

– Ты что, меня пишешь? – я спросила.

– Ага, – голова утвердительно кивнула, – повернись как было.

– Ты бы лучше Луара писал.

– Луара я в интернете могу найти, а тебя я где найду?

– Хм… Справедливо. Тогда я тоже тебя буду писать, – я достала из рюкзака блокнот и ручку.

– Ладно, только давай сначала я закончу, – он лёгким, будто привычным жестом высвободил прядь моих волос, так непринуждённо, словно мы были знакомы сто лет, и портрет мы пишем запланировано. – Потом ты пиши сколько захочешь. Давай, сядь пока как было.

Он нетерпеливо повозюкал по листу ластиком и уставился на меня. Я отвернулась к картине.

– Теперь уже так не получится, – я сказала, – я теперь не думаю о невесомости и растворении в парижском воздухе, а напряжённо гадаю, зачем кому-то понадобилось писать меня вот так без спросу.

– Ничего, тот взгляд я уже уловил, остались детали. Помолчи пока.

Я замолчала. Может быть, мне не хотелось нарушать таинство художественной работы, а может просто побоялась раздражать тонкий слух смотрителя зала.

Прошло ещё минут десять, может быть, четверть часа. Когда наконец я услышала «готово».

– Давай, твоя очередь. Потом обменяемся результатами, – своим он явно был доволен.

Я перекинула ногу через скамейку, вновь достала блокнот и направила всё своё внимание на человека напротив…

Мне показалось, что пролетело ещё каких-нибудь полчаса. Возможно, так оно и было, только зал понемногу опустел, а к нам подошла сотрудница, чтобы сообщить, что через пятнадцать минут галерея закрывается. Я уже закончила работу, но хотелось ещё что-то подправить, додумать к его образу историю, применить более красочное сравнение. Но делать нечего, я убрала вещи в рюкзак.

– Пойдём в «Эн»? – он спросил.

– Пойдём, – неожиданно произнёс мой собственный рот.

Мы вышли на улицу, уже щедро освещённую фонарями. Над городом из мелкого распылителя попшикали дождиком, в воздухе ещё чувствовалась влажная пыль, на асфальте блестели камушки. Хорошо было вырваться в прохладу вечера, к тому же с компанией, я бы и не припомнила, когда со мной такое случалось последний раз.

У художника походка решительная, немного порывистая, словно он готов в любую секунду сорваться с места и побежать. Но шёл специально медленно, чтобы совпадать с моим ритмом. Я чувствовала, как он себя принуждает. Мы шли молча, я наблюдала, он тоже. Тишина между нами не вызывала неловкости. Напротив. У меня было ощущение, что я встретила старого знакомого, и теперь мы никак не можем наглядеться, восстанавливая в памяти образы друг друга, изучая перемены, при этом кожей чувствуя давнюю дружбу наших душ.

Он чуть выше меня. Может на полголовы, не больше. Самую малость сутулится. На его рост это, по-моему, совсем не влияет.

Одет в лёгкое пальто. Был конец апреля, кстати говоря. Да, пожалуй, одет как пижон. Пальто расстегнуто, из-под него видна толстовка с капюшоном, на ногах тёмные джинсы и кроссовки. Без шарфа. Я – наоборот. В костюме «бабушкина гордость». У меня шапка, шарф, застёгнутое на все пуговицы, перетянутое поясом шерстяное пальто, перчатки, осенние ботинки. Максимальный уровень комфорта.

«Совершенно не жарко, к тому же вечер, после дождя» – мысленно оправдывала я свой выбор. Впрочем, у меня и не было цели производить впечатление.

А вечер был хорош. Лёгкая зелень уже тронула деревья, отчего в воздухе слабо пахло сладким. Освежённый дождиком, город вздохнул легко и полно. Тёплые жёлтые фонари, опустившийся теперь штиль. До уровня детского школьного беспечного вечера было уютно и радостно.

Прогулка наша была недолгой, упомянутый «Эн» находился в двух шагах от галереи, на бульваре.

Не хотелось в помещение, но предложить дальше гулять не решилась. К тому же, не терпелось посмотреть рисунок.

Оказавшись в ароматной атмосфере ужинов и десертов, я вспомнила, что остервенело проголодалась, и теперь уже мой желудок возобладал над разумом. Я заказала курицу с овощами и картошку, и чай, и хотела бы ещё заказать чизкейк, но где-то больно кольнула совесть, и я промолчала. Мой новый незнакомец попросил себе мясо, газировку и большой кусок торта «три шоколада». Всё понятно, у него тоже со здоровым питанием все было здОрово. Хотя, мужчины лет до сорока могут себе такое позволять, подлый народ.

– Ну, показывай! – я нетерпеливо заёрзала, как только все обязательные процедуры по мытью рук и заказу блюд были исполнены.

Он прищурился.

– Может, сначала ты?

– Нет, ты первый начал рисовать.

– Давай обменяемся сразу, не глядя?

– Давай!

Я захлопала в ладоши, как маленькая. Потом протянула ему весь блокнот, держа пальцем место начала текста о нём. Он в ответ протянул вырванную наспех страницу своего альбома. Мы обменялись бумажками, как гангстеры в кино обмениваются информацией, или чем там, «товаром».

С плотного белого листа мне открывался профиль девушки, которая смотрела куда-то вдаль, далеко за пределы поля. На лоб её свесился упругий завиток, прочие же волосы выглядели растрёпанными, будто она только встала с постели. Слишком длинный нос, тонкие, совершенно не современные губы, мягкий округлый подбородок. При первом взгляде она не показалась мне красивой. Однако, присмотревшись, я уловила блуждающую улыбку, которая говорила о безмятежности настроения её владелицы. Я заметила глубину взгляда больших, наивных, открытых миру и доверчивых глаз. Мне понравились эти глаза. То, как он написал. Они были в мыслях. Наверняка приятных. Возможно, девушка на картине мечтала, или вспоминала радостное событие. В ней была жизнь. И этот взгляд, и улыбка делали вдруг лицо крайне обаятельным и добродушным. Такому человеку я доверила бы все свои страшные тайны. Портрет совершенно меня очаровал.