Сейчас я одна – ветви мелкой разлапистой сосны царапают руки и лицо. Папа говорил, есть большие сосны, но в местном лесу только такие – ростом чуть выше человека, зато торчат во все стороны суковатые «пальцы», а колючки норовят впиться в лицо. Я работаю в перчатках, но все равно ловлю пару заноз —щекой и ухом. Больно. Запах хвои поднимается от открытых ран сосны. Изо рта идет пар. Я сначала отпиливаю ветви, чтобы не мешались, а потом берусь за ствол, мысленно торжествуя – ага, уже не такая злая.

Скоро обед. В лесу работают многие, не только мы, на расстоянии десяти-двадцати метров вижу других девочек. Все по парам, только я одна. Когда придет смотрительница, позовет всех. В желудке урчит. Поскорее бы пришла, а хотя…

Оглядываюсь на Аленку.

Она сползла на мерзлую землю и кутается в слишком большой для нее жилет. Я озираюсь по сторонам – все заняты, шумно, треск и грохот, девочки работают молча. Я подхожу к Аленке.

– Эй, – трясу ее за плечо.

Она не отвечает и не просыпается. У нее закрыты глаза. Она, кажется, не дышит – и стала холодной.

– Эй! – кричу я.– Помогите! Кто-нибудь!

Меня слышат. Повсюду оглядываются, но почти сразу же продолжают, выработка есть выработка. Норма сама себя не сделает. Я срываю с себя жилет, холод кусает за плечи, но я все равно заворачиваю Аленку, она становится смешной, круглой в двух оранжевых ватных телогрейках. Я согрелась работой, и от резкого перепада начинает трясти.

Я встряхиваю Аленку и пытаюсь согреть. Дышу на нее. Тру ей щеки и уши. Она не открывает глаза.

Тогда я хватаю ее прямо с двумя жилетами на руки. Она ужасно тяжелая —кто бы мог подумать, такая маленькая и худая, а весит как самое огромное бревно, а может, и тележка. Я пытаюсь удержать Аленку на руках, несу ее к смотрительницам, они там, чуть дальше затерриторией лесозаготовки, готовят обед. Почти ничего не вижу, пот течет по лбу, волосы растрепались и лезут в глаза, зато пахнет табачным дымом, я иду правильно.

Они ведь не откажут, правда?

– Что происходит, воспитанница?

Это голос Лян Ксилань. С ней Женя Тё, у нее две полоски. Сквозь пелену я вижу, что обе приближаются ко мне. У них наготове электроплетки. Мне все равно.

– Помогите. Она холодная и не дышит.

Я думаю о Маришке.

Ее ведь спасли, правда? Она выжила. Все будет хорошо. «Солнышко» не такое уж кошмарное место. Здесь не умирают.

Лян Ксилань замахивается плеткой. Электрический удар обжигает плечо.

– Убирайся отсюда, шагом марш. Самовольное оставление рабочего места. Наказание – карцер!

Аленка падает на землю. У нее запрокинута голова, а глаза теперь открываются, и они стали белыми и замершими, как льдинки. Она похожа на Первоцвета – того, словно бы чужого, с дырой в черепе.

Я падаю сверху и пытаюсь вдохнуть свое дыхание в рот. Папа учил меня этому. Правда, так спасают утопленников. Еще он показывал, как запустить сердце – надо аккуратно, но с силой толкать ладонями грудную клетку.

Раз-два-три. Вот так. Лучше ладонями. «Пятками» ладоней. Смешное название, но самое настоящее. Там, где мякоть переходит в большой палец и есть сильные мышцы. Раз-два…

Снова удар электроплеткой. Я задыхаюсь от ожога, сама падаю рядом.

Аленка делает вдох.

И еще один.

Откуда-то слетаются смотрительницы, словно большие серые вороны на падаль, но Аленка дышит. Она должна выжить. Маришка же выжила.

Меня еще раз бьют плеткой, кричат про самовольное оставление, неподчинение; что-то еще. Я почти не слышу.

Аленка дышит, и это все, что имеет значение.

Я смотрю на эту девочку и вижу своего брата, Нико.

Уже неделю в каменной дырке. Может, дней десять или две. Или всего сутки? Тут такое: час за десять, год за один день. В каменной дырке очень тесно, поэтому карцер так и прозвали. Лечь нельзя, максимум получается сесть, чуть поджав ноги, и это мне еще повезло – я не особенно-то высокая. Долговязая Лийка, к примеру, скрючилась бы в три погибели или вовсе пришлось бы стоять.

Карцер сделан так, чтобы в нем не спали. Сюда сажают раздумывать о своем поведении и вставать на путь исправления. Осознать, что оторванность от Коллектива означает муки и страдания. А если бы можно было просто отлично выспаться – какие уж тут страдания, большинство из нас только об этом и мечтает.

В каменной дырке холодно. Нет даже тощего покрывала из колючей и тонкой шерсти. Нет матраса. Подушки на наших кроватях похожи на полено. В карцере скучаешь и по ним.

Здесь темно.

Сначала это не так уж плохо. Подумаешь, темнота. А потом начинает мерещиться всякое: чьи-то невидимые глаза и руки. Рога Первоцвета бодают меня —легонько, он быстро понял, что в десять раз тяжелее, настоящим ударом выбил бы дух. Он скорее трется рогами. В первый год они менялись, были горячими и пульсирующими. Такие называются пантами. Когда они костенеют, то ужасно чешутся, и олень бодает все вокруг, просто чтобы содрать остатки мягкой кожицы. Даже тогда Первоцвет не причинял мне вреда.

Сквозь тьму я ощущаю этот осторожный толчок. Поехали, словно предлагает Первоцвет. Садись на меня. Я большой и сильный. Я увезу тебя отсюда, мы будем жить в тундре, там полным-полно ягеля, грибов, рыбы. Отец учил разводить огонь, так что не замерзнешь.

Я соглашаюсь. Поехали.

А потом вспоминаю: Нико. Мама. Папа. Родителей нет в живых, я это знаю. Брат жив. Я надеюсь, что жив. Его отвезли в другой интернат, таких много, «Солнышко» просто женский, мальчика сюда бы не взяли.

Шепчу Первоцвету: «Ты знаешь, где Нико?»

«Нет», – задумчиво отвечает олень и фырчит, дыхание у него прохладное, а раньше всегда было теплым. —«Я его не встречал среди Нетаяния Инд».

Мне немного легче. Первоцвет не встречал Нико, значит, брат еще среди тех, кто теплый, и его глаза не превратились в мутные льдинки.

«Спасибо, Первоцвет», – я протягиваю руку и снова глажу оленя; рога, уши, хочу потрепать по шее, но пальцы соскальзывают в обрубок гниющей раны. Я нащупываю выступы позвонков. Заветренная плоть пахнет гнилью. Наверное, она уже зеленовато-бурая, ее едят мелкие червячки и тундровые мухи.

Я отдергиваю пальцы.

В темноте разговариваю с собой. Нико тоже где-то рядом, да? Он по другую сторону завесы. Мы оба в этом мире, в дырке и в камне. Наверное, Нико тоже в карцере. Он младше меня на два года. Он всегда был храбрым мальчиком, так что не испугается никакой мглы.

В тундре легко заблудиться, если не уметь читать приметы по мхам, по оленьим зубам, по цветкам камнеломки, алмазному листу и багульнику, по ручью и рыбам, по леднику Инд, по звездам.

В тундре все просто и понятно.

Я иду в темноте, и я надеюсь выбраться.

А потом просыпаюсь. По-прежнему в карцере. В животе немного бурчит от голода, не могу вспомнить, когда кормили – и кормили ли вообще. Думаю об Аленке: ей ведь помогли, да? Не бросили же умирать, так не делается. Великий Вождь говорит про заботу о детях. Повторяет в своих речах, что ребенок – это будущее, поэтому женщины должны рожать, но не забывать о своих обязанностях как граждан Республики Индар. Смотрительницы твердили нам тысячу раз: вы не пленники и не преступники. Пока еще нет. Коллектив дает вам второй шанс.

Аленке так нужен этот шанс, и я шепчу, обращаясь то ли к Вождю, то ли к кому-то еще: помоги ей.

Но только снова проваливаюсь в холодный сырой мрак.

Свет выдергивает ударом в лицо. Я съеживаюсь, прижимаюсь щекой к стене. Отворачиваюсь. Открыли дверь настежь, а снаружи белое-белое, выступают слезы и прилипают к ресницам. По-настоящему не плачу, всего лишь прикрываю голову от перевернутой темноты. Сейчас смотрительница – почему-то уверена, что это будет Анна, – рявкнет: «Марта Сюин, на выход». Мне разрешат принять душ, переодеться. Потом надо будет постирать одежду в чуть теплой воде, скребя колючим сухим мылом. Чан глубокий, от усталости шатает, руки дрожат. Зато еще потом покормят – целая тарелка похлебки, если повезет, то с куском хлеба и масла. После карцера дают прийти в себя, работник все равно из меня сейчас никакой, я стучу зубами, жмусь к стене, которая пахнет сырой штукатуркой, плесенью и мочой, и жду приказа.