Похожие кошмары, насколько знаю, снились почти каждому в Солнышке. Мы дети врагов народа, но мы все еще часть Народной Республики Индар. Немного иронично, как по мне.

Теперь эти сны смешиваются с плачем, и я словно бы слышу женский голос – это мама, но и не совсем. Не могу не думать про Всеобщую Матерь. Так называли богиню Инд. Такова ее сущность – помимо всей жути, связанной с концом и началом света, холодом-до-начала, жаром-после-конца.

Наверное, кровать слишком теплая; ну и ржавчины на ней нет, а я совершенно точно не привыкла ни к чему подобному.

Второй раз я просыпаюсь, если верить часам, в шесть пятнадцать. Верчусь, достаю и прячу фигурку. Уснуть больше не выходит, не стоит и пытаться. Напротив по-прежнему гнездо из пышной белой подушки и одеяла в белом же пододеяльнике, так что я встаю аккуратно, осторожно, чтобы не разбудить Аленку. Выхожу в пижаме в коридор, ожидая увидеть толпу людей, но никого нет. Я вспоминаю, что не взяла полотенце, возвращаюсь за ним – оно большое, пушистое и теплое. Прижимаю к лицу: пахнет клубникой, как вчерашний сок и мыло.

Я иду в душ: каждая кабинка закрывается изнутри, как и туалетные. Стоя под горячими струями воды, позволяю себе разрыдаться.

Еще вчера я сидела в карцере. Темнота, нельзя ни прилечь, ни толком сесть. От меня несет немытым телом, я задыхаюсь. Вчера – кошмар, сегодня – почти мечта, как в те-самые десять минут, но мамы с папой нет, их никогда не будет больше, и мне стоит смириться. В интернате получалось, почему рыдаю сейчас? Вода горячая, никто не прогоняет, никто не отсчитывает время. На стеклянной полке вместо мыла пластиковая бутылка, в ней что-то пенящееся и пахнущее неизменной клубникой – можно вымыть волосы, все тело.

А потом распаковать зубную щетку, которую Татьяна выдала вчера вместе с едой. Порошок в бумажном пакете, отдельно. Я чищу зубы, завернувшись в полотенце, перед огромным зеркалом – и ловлю себя на мысли, что совершенно не представляю, как выгляжу, просто не было времени на такую ерунду.

Рука останавливается: щетка торчит изо рта.

Я рассматриваю себя.

Полукровка – старая и новая кровь, как сказала бы мама. У меня волосы довольно светлые, но кожа скорее смуглая, глаза с характерным разрезом, только не карие, а серые. Средний рост, худощавая, зато с выраженными мышцами. Еще бы, в «Солнышке» слишком часто приходилось пилить деревья. И таскать проклятущие бревна тоже. У меня маленькая грудь – и это удобно, потому что не мешает. Папа говорил, что я красивая. Сейчас, разглядывая в зеркале почти чужого человека, понятия не имею – правда или нет.

Неважно.

Я возвращаюсь в комнату и одеваюсь, повесив полотенце сушиться на спинку одного из стульев. Заглядываю в шкаф: там белье, в том числе, теплое. Шкаф вмонтирован в стену, отчего занимает мало места, но внутри просторный, помещусь там целиком, может, еще и Аленка влезет. Я нахожу униформу нейтрального цвета хаки, оглядываюсь на старую, приютскую… и понимаю, что не хочу надевать ничего, что напоминало бы об интернате.

В новой гораздо лучше, хотя это брючный костюм, а колючее платье. Ткань хорошая, мягкая и приятная.

Еще есть время, но я решаю разбудить Аленку. Она что-то бормочет —впервые слышу ее голос, хотя и не настоящие слова. Потом вскидывается, глаза дикие, пустые как у испуганного зверька. Она расслабляется через секунд пять, вздыхает.

– Рановато, конечно, – признаю я. – Но потом, наверняка, в туше с туалетом набьется толпа людей. Так что лучше пока все спят.

Она кивает.

Я провожаю ее, объясняю про шампунь и все остальное. На обратном пути замечаю: соседняя дверь открывается. Оттуда выходит заспанная женщина в толстом на вид халате. На меня она не смотрит, пока едва не сталкивается.

– Что… а, доброе утро. Там занято?

Тупо таращусь на нее. Соображаю. Женщине лет тридцать. Она из новых индарцев, без примеси старой крови.

– Ты немая, девочка? – нетерпеливо продолжает женщина, на плече у нее полотенце, а в руках сумка, из которой торчат какие-то баночки и тюбики. – В душе кто-то есть?

– Только Аленка. Она не говорит.

Зачем я это ляпнула? Понятия не имею.

– А, ну хорошо. Главное, чтобы никто из мужиков не приперся. Любят они в наш душ заглядывать, свой-то загадили по уши…

Она скрывается за дверью, из кабинки слышен шелест воды.

«Фигурка», – вспоминаю я.

Где оставила? В душе?

Если так, то…

«Я ее забыла. Там».

Женщина увидит. Или найдет Аленка. Это плохо. Все плохо, ужасно, едва выбралась из интерната, как тут же вот так прокололась. Они отправят меня обратно. Или куда-нибудь еще, я ведь неблагонадежная, у меня настоящая фигурка Плакальщицы Инд. Можно сказать, что это исследования родителей. Да, точно.

Я стою у двери в комнату. Меня трясет, аж зубы колотятся друг о друга с костяным стуком.

«Неудачница», – колотится в голове. Мне нужно войти в комнату. Проверить там ли фигурка. Я ведь не могла ее с собой в душ взять, или?..

Вспоминаю с отвратительной, яркой четкостью: я оставила ее на полочке у зеркала. Еще подумала, что она высоко, вода не попадет. И бортик. Там есть бортик. Так что фигурка не сорвется, в канализацию не смоет.

Лучше бы смыло.

Меня трясет так сильно, что я не могу сделать и шагу. Представляю: сейчас эта женщина найдет костяную Плакальщицу. Она знает, что такое. Они здесь ученые, исследуют феномен. С научной точки зрения. А тут – идол, запрещенная штука; конечно, она поймет, кому принадлежит. Расскажет Ивану Лю. Он придет ко мне со своей улыбкой, похожей на тонкий слой ягеля поверх ледяного выстуженного камня, и покачает головой: «Извини, Марта, но так не годится. В исследовании слез Инд необходим строго рациональный подход, никаких запрещенных суеверий. Понимаю, ты просто заблуждаешься, но оправдать это перед Коллективом не смогу».

А может, он решит, что это мама с папой научили меня по-настоящему поклоняться Инд как богине? Вырезали из оленьей кости «священные» знаки и все прочее… и тогда они снова будут осуждены. Посмертно. Теперь на вечный позор.

Я начинаю плакать. Я разучилась реветь в голос, просто стою и дрожу, слезы текут по переносице, в горле влажно и мокро.

Никакого смысла. Сама все испортила. Дура. Тупица.

– Ты чего здесь стоишь? – голос женщины выдергивает меня из рыданий, заставляя сжаться еще сильнее. —Это твоя сестра? Она немного растерялась, но мы разобрались…

Нужно обернуться, нужно…

Аленка идет вперед, завернутая почти целиком в слишком большое для нее полотенце. Она замечает, что я плачу и останавливается. Нет, пожалуйста, иди дальше.

– Все хорошо?

Женщина касается моего плеча. Я дергаюсь так сильно, что врезаюсь в стену.

«Сейчас спросит про фигурку».

«Сейчас…»

– А. Ты должно быть, из-за этого? – она протягивает мне Плакальщицу, и я сползаю вдоль бежевой стены. Сажусь на ковер. Часть меня за тысячи уже миль отсюда, в интернате, по сравнению с которым «Солнышко» – приятное место. В новом всегда темно. Держат в клетке, словно животных. Каждый день бьют.

– Береги, ценная вещь. И обязательно покажи ее Яношу. Наверное, ты его еще не знаешь, Янош Тан, этот молодой… умник, – женщина чуть фыркает, но потом улыбается. – Хотя в бытовой культуре старого народа он действительно понимает лучше многих.

Я поднимаю взгляд.

Плакальщица. Женщина.

«Что?»

– Ну, скоро завтрак. Забирай. И даже если ты потеряла, это не причина плакать… хотя, наверное, вещь для тебя памятная.

– Нет. Это не мое. Не Аленкино, это случайно, – быстро начинаю я.

– Тогда тем более. Покажи Яношу, он обожает и коллекционирует такие штуки. Вам все равно желательно подружиться, раз вместе будете на экспедиции. Я-то до конца не пойду, только подготовлю. Кстати, меня зовут Люси Комарова.

– Марта Сюин, – тупо называю себя.

– Ты ведь дочка Николая Садовского? Я была его студенткой, – она садится на ковер рядом. Получается неловко, халат мешает.