Конечно, какому судье ляжет к душе, начни все на суде обращаться не к нему, к судье, а к заседателям?

– А дело, – продолжал свидетель, – сплелось так… Вызвал нас главный: «Посылаю на разгрузку цемента». Всё честь по чести объяснил, по каковским это правилам вести выгрузку этой заразы. Ну, порулили мы на станцию… Ну, контрольности вокруг никакой… Бесхозные казаки… Всяк сам себе атаманок… Ну, заскочили в одну «Улыбаловку», керосиновую лавку. В другую… Крепостно подгорячились… «Мелкобуржуазная стихия» чувствительно подкосила нас. И к вагону мы уже добирались на бровях. Упокойный Петро первым докружил вросхмель до вагона. Взлез по лесенке на борт. Свесился, потрогал рукой цемент. А я вам доложу… В открытых полувагонах цемент сверху чуток поливают. Подхватывается такая корочка. И цемент в дороге ветром не выдёргивает. На пробу пошлёпал, значится, он эту корочку. Твердоватая! Это-то и подвигнуло его на облом. Он и загорлань:

«Ну вы, нанизу! Шелупонь косопузая! Спорим!.. Ибэдэшники[160] разнесчастные! Скидывайсь по рваному да намётом гони гонца в ближнюю «Улыбаловку». На спор прошпацирую по цементу! Пройду посредь вагона от этого до дальнего от меня угла и сяду на борт. Там и приму от вас, аликов[161] во кресте и в законе, добытый спором шкалик грудного молока!»

Промеж собой грудным молоком или тёщиной смесью мы прозываем водку.

Не успели мы смахнуть дурачишку с верхотуры…

Я, самый высокий, словчился схватить его за ногу. Да лишь один сапог остался у меня в руках от страдалика… Переломился, перетёк он через борт и вниз коробкой[162] вальнулся в цемент. В мгновение лёпнулся на дно!.. Цементом и захлебнись…

– Почему же вы на первом слушании так прямо про всё про это умолчали? – осерчал Валяев.

– А убоялись, что и нам падёт на орехи. Думали, всё тихо-мирно само сядет на тормозах.

– Хороши тормоза! – сорванно выкрикнул Валяев и кажет свирепыми глазами на инженера с двумя свистками[163] по бокам. – Хорошо, что мы тут!.. Хорошо, что не поторопились. А то б что было?

В суде отпустили инженера из-под стражи.

Михаил жадобно наблюдал, с каким счастьем ринулся тот за своими вещами в хомутку[164], где сидел в предварительном заключении. Видел в окошко, с каким счастьем выскочил тот из милиции со своим тощим свёртком. С каким счастьем кинулся за угол. Домой.

Бежал инженер к трём малым детям, к больной жене.

У Михаила защипало в глазах.

Запечалился.

– Ну-ну, – свойски подтолкнул его в локоть Валяев. – Не надо лирики. Плоды своего труда надлежит принимать без цветастого лирического восторга… А я вам, дорогие мои заседателики, покаюсь как на духу. Думал, буду нынче вас казнить. А приходится от всего сердца благодарить, звоночки вы мои чистые! Да! Да! Вы у меня вроде звоночков. Если я что не так, если я куда не туда заскочил, вы мне динь-динь-динь! Стой! Подумай хорошенечко! И я думаю, пеликан кудрявый, – со смешком провёл рукой по лысой, как гиря, голове. – У нас на дню по вороху дел. Во всяком доскребись до малой малости. Права на ошибку не дано… Спасибо вам, что сегодня всё так кончилось. А выйди по-моему – мне б и минус. Жи-ирный… Эгэ-гэ-гэ-гэ-э…

Михаил не мог понять, говорил Валяев всерьёз или насмехался над заседательской братией. И издёвка, и зависть, и вина, и покаяние, и отступная насмешка – всё свертелось в лукавом валяевском голосе.

Но что именно было на поверку?

Михаил не доискивался.

Давно уже не видимый инженерко всё бежал перед глазами, и валяевский пустячий трёп лился мимо Михаилова внимания, без удержу спешно лился, как вода из сломанного ржавого крана.

– Года… Живость, изворотливость ума уже не те… – всё барахтался в словесной паутине Валяев.

«Иля у него несварение? – думал Михаил. – Будет ли когда конец этому словесному поносу?»

– Как хорошо, – всё не отпускал сподручных Валяев, – что к нам пристёгивают толковых заседателей… Один Колокольчиков… Ещё будь у Михал Иваныча фамилия Бубенчиков, был бы комплект звоночков… Расфонтанился что-то я сегодня… У вас, Михал Ваныч, если фамилия не совсем подходит для данного случая, так зато имя-отчество самые к месту. На Руси как зовут медведя? Лапистый зверь, лесник, ломака, косолапый, косматый, космач, мохнатый, мохнач, лешак, лесной чёрт, сморгонский студент, мишка, лесной архимандрит, мишук, потапыч, костоправ, Топтыгин Михайло Иваныч, просто Михайло Иваныч. Слышите, Михайло Иваныч! Как и вас. Оух, и не зря вас так зовут. Как на что навалитесь – трещи всё по швам, покуда не будет по-вашему! Да знаете ли вы, что за всю историю нашего суда по светлой милости таких заседателей, как вы, лопнуло десять уже дел? Сначала заседатели добивались, что дело откидывалось на дополнительное расследование, после чего и вовсе сворачивалось из-за невиновности подсудимого. Вот и у меня первое дело уехало в отставку. По вашей милости. И прекрасно! Спасибо, Михайло Иваныч, что не дали власти ошибке! – и Валяев благодарно понёс руку Михаилу.

Обсказывал мне всё это Михаил с пятого на десятое.

Так, промежду прочим.

Пожаловался:

– Это заседательство полздоровья у меня вырежет… И пускай режет! Абы почаще видеть, как уходит из суда человек с восстановленным дочиста добрым именем… Правда есть, её не съесть… Когда я смотрел, как бежал инженер домой – слёзы выдавило у меня из души… Чтой-то слаб я стал… Иля старею?..

Я замахала на него руками:

– Ну-у, наскажешь… Только запечатал тридцать третий годок! Сверстник Иисуса Христа. Самолучшие молодущие годы! Ты послушай, что я даве выписала из клюевской библиотечной книжки:

– Ну, во-от, – смешался Михаил. – Дожил. Заговорила жона со мной стишатами.

– А что, тебе одному ильзя?[165] Тебе ль тоску в душе вязать?

Кончила я на бегах, или, как тогда говорили, ускоренным методом восьминарию (шутейно я величала так восьмилетку), тут же сватают меня на чин «русланки» – вести русский язык узбекским детишкам.

Я вроде того и не против, раз на вязанье будет выпадать просторное время.

Устроили мне экзамен на учительку.

Был диктант в двести слов.

Про гражданку обезьяну.

Ну, я и перестарайся. Такую оплошку дала – ты хошь этого? – три ошибки смастрячила!

Казалось, в русском я смыслю, как коза в лентах. Но в учителя-культармейцы меня таки кликнули.

Правда, не к детишкам.

В школе взрослых повышенного типа доверили группу отстающих малограмотных.

Проверяешь в первые дни диктанты – сбочь раскрытый учебник. Не уверена где, краешком глаза вкрадливо подглядишь.

А неловко как… Стыд сжигал меня.

«Нет, девонька, подглядки не красивят тебя. Преже[166] чем школить других, выучись сама. Докажи себе, что ты что-то да можешь. «Хочешь быть на высоте – выбирай путь в гору!».

Со всей злостью навалилась я на грамматику. Пыхтела, пыхтела, пыхтела… Засраб культуры[167] из меня не выплясался. Зато я наловчилась-таки без ошибок лепить проверочные, раз в четверть, диктанты для культармейцев.

А там пошла, пошла ладком Анна наша просвещёнка Фёдоровна. Про праздники стала узнавать по грамотам да благодарностям.