– Баб Глаш, а я и не знала, что тут с тетей Дуней-то случилось, и мама ничего не говорила.

– А про то никто кроме прислуги и не прознал. Я и Дуне наказала молчать, боялась, что и меня вслед за ней со двора прогонят. Тогда ведь муж-то мой Степан уже помер, и куда бы мне идти было? Ох, тогда Дуне и в городе хлебнуть пришлось, если бы не брат не выжила бы. Это ж он ее потом в лавку-то к купцу по знакомству пристроил, так же вот убираться да полы мыть. Слава Богу тама она и с женихом своим сошлась. Это сейчас у нее все хорошо, а до того… лучше не вспоминать. Иной раз за день и крошки хлеба во тру не бывало… Ну, да ладно, давай-ка вот это платьишко на тебя примерим. Это от Дуни осталося, она его почтишто и не носила, а тебе сейчас в пору должно быть.

Ксюша примеряла платье, а бабка прикидывала, где ушить, подобрать.

– Да Ксюха, платьишко-то великовато, Дуня в твои годы посправнее была. Ну, это и понятно, у вас то в дому с харчами всегда плохо. Это ничего, главно по росту подходит, а что широко ушьем. А потом, как мало станет, распорешь и опять в пору будет. Это в деревне хлеб горький и дается тяжело, а у господ и легкий и сладкий. Здесь быстро отъешься, поправишься, – баба Глаша булавками отмечала места, где надо ушивать платье.

– Баб Глаш, а еще барышня говорила, что когда наши подшиваловцы ихними крепостными были, все лучше было и жизнь чище и легче была, поведала Ксюша.

– Да, не помню я того времени, я же позже родилась. А вот мама моя рассказывала, что в деревне тогда так же плохо жили. Только сейчас можно вон куда хочешь идти, где хочешь работать, на своей ли земле, или как отец твой на заработки уйти. А тогда хочешь не хочешь барщину отрабатывай, четыре дня в неделю, и без барского дозволения никуда не уйдешь. Так что врет барышня, в то время только им, барам хорошо было. Все тут ихнее было и деревня и люди, вот оне над ими и мудровали как хотели, над родителями нашими и дедами. А моя бабка, помню, еще сказывала, как оне в Пензенской губернии жили, посредь леса. Там и дрова свои были и луга для скотины хорошие. Так нет, сорвали с хорошего места, завезли вот сюда в степь голую. Бабка говорила, как оне тяжело тута обживались, сколь мук приняли. И насчет чистоты врет барышня. До того как немцы тута не поселились вся деревня по весне и осени в грязи плавала, летом в пыли, а зимой снегом бывало чуть не по крыши заносило. Это барский двор всегда был убран, всю деревню сгоняли, чтобы листья убирать, деревья сажать, или снег расчищать. Здеся все силы оставляли, а чтобы свои дома убирать да в чистоте содержать у многих и сил не оставалось. А вот как немцы приехали только тогда и у нас поняли, что можно в чистоте жить. А умные люди говорят с того немцы и живут чище, что у них бар давно уж нет, их прадеды уже только на себя работали. Конечно на все божья воля, но то что крепость ту отменили это тоже божья воля, боле уж никак нельзя было ее терпеть…

Обоняние… с тех пор как болезнь прогрессировала, Ксения Андреевна связь с внешним миром осуществляла все более благодаря этому чувству. Как остро она реагировала на запах, когда печку топили углем, так и когда сноха готовила пищу. На этот раз именно такой запах заставил ее очнутся. То был запах манной каши на молоке, единственной пищи которую мог воспринимать ее пораженный опухолью пищевод. Миску с теплой кашей принесла сноха. Есть не хотелось, как и вновь оказаться в этой безрадостной для нее реальности. Пребывать в полусне было куда приятнее.

– Мама, надо хоть немного покушать, – упрашивала сноха.

Но Ксения Андреевна не реагировала, частично пребывая все еще там в 1910 году, резвой тринадцатилетней крестьянской девочкой, оказавшейся в барском доме, резко поменявшей свою прежнюю жизнь. Потом оная еще много раз менялась, много чего в ней случилось, кроме одного, о чем смолоду мечтала, счастья в ее понимании. Ксения Андреевна в своих раздумьях не раз винила в том Бога. Как же так, он дав ей немало для того, чтобы быть счастливой, и красоту, и ум и главное сильный, твердый характер… а вот счастья так и не удосужился предоставить.

Впрочем, все кого она знала, кто окружал ее по жизни – она и их никого не могла однозначно назвать счастливыми. Все в большей или меньшей степени мучились, кто по семейному, кто по бедности, кто по воли власти, но по настоящему довольных жизнью, счастливых, во всяком случае женщин, она не встречала. Как орали в революцию, что как только выгоним бар счастливы станут все. Ну и что? Да жизнь стала другая, но особого счастья и эта жизнь мало кому дала.

Ей вроде бы даже тогда повезло, в тот период, когда многие ее ровесницы из-за войны и революции остались вековухами, она и замуж сумела выйти и детей родила. Старость вот встретила в семье сына. Конечно, не такую жену хотела она для своего сына. Разве сноха ровня ему? Ее-то Володя, и высокий, и красивый, и семилетку окончил, и на хороших местах всегда работал, и в компании не тушуется, и спеть и сплясать может. Впрочем, петь сноха тоже мастерица и даже на гитаре играть умеет. Но таланты снохи Ксения Андреевна особо ценными не считала. Что эта музыка, или как сама о себе сноха говорит, что у нее абсолютный музыкальный слух? Это как-то помогло ей в жизни, вылилось во что-то материальное!? Нет, если ты родилась крестьянкой, да еще и душа у тебя робкая так и нечего всякими барскими умениями щеголять. Все одно жизнь для тебя это готовка пищи, огород, дойка коровы… Да это ладно, некоторые и крестьянками рождаются, а как смотрятся, а эта уж больно серая она на фоне ее сына: невысокая, нескладная, как говорится, ни лица, ни тела, да и нравом уж очень скромна, как тихое лето…

В глубине души Ксения Андреевна понимала, что своим привилегированным положением в семье сына, она прежде всего и обязана этой самой робости, скромности, тихому нраву и покладистости снохи, ее беспримерной терпимости. Она молчаливо согласилась быть в своем доме на вторых ролях, зачастую выполняя обязанности бесправной прислуги при властной свекрови. Многие соседки и знакомые, ровесницы Ксении Андреевны откровенно ей завидовали – у них не было таких снох. Многие из них, находясь в схожей ситуации, что называется, по одной половице ходили, в углах за печками жили, попреки куском хлеба выслушивали. Да такую сноху любая свекровь иметь бы пожелала. Но, как говорится, что имеем не ценим.

Нет, не считала себя Ксения Андреевна чем-то обязанной снохе, как и не видела ничего необычного в том, что сноха так вот ходит за ней, и в связи с ее болезнью даже на работе взяла отпуск, чтобы постоянно быть при лежачей свекрови: кормить, подмывать, менять простыни… Но отпуск тот подходит к концу и теперь, видимо, сыну придется «принимать эстафету». За те недели, что Ксения Андреевна полностью перестала себя обслуживать и лежала пластом, она успела возненавидеть манную кашу. Вот и сейчас, кое как проглотив несколько ложек и запив их чаем, она отказалась от дальнейшего приема пищи. Во время еды она находилась в положении полулежа, для чего ей подкладывали дополнительную подушку. И едва после еды сноха ту подушку убрала, Ксения Андреевна, для которой теперь каждый прием пищи давался с трудом… Она вновь обессилено провалилась в полузабытье и по аналогии с той пищей, которую была вынуждена есть сейчас, ей привиделось, как она питалась в то далекое время в барском доме…

Чего в доме у господ Римских-Корсаковых имелось в избытке, так это всевозможных продуктов питания. Тут присутствовали как продукты собственного производства с барских полей оранжерей, скотного двора, где трудились, как постоянные работники, так и сезонные батраки, а так же продукты закупаемые в городе. Господа и сами поесть любили и прислугу хоть и гоняли, но она у них впроголодь никогда не жила. Так повелось еще с крепостных времен – дворовая челядь всегда и одевалась и кормилась значительно лучше, чем остальные подшиваловцы, которые частенько хлеб ели вперемешку с лебедой. Понятно, что попасть служить на господский двор, в барский дом считалось большой удачей. Прежде всего, это означало, что ты уже не будешь голодать, а голод в Поволжье всегда являлся страшнейшим бедствием, ибо навещал этот многострадальный край с регулярной периодичностью.