Гакт царапает его спину, мечется под ним по скользким простыням и стонет, закатывая глаза. Эти вспышки в теле для него подобны грозе в пустыне, словно ледяные капли падают на раскалённый песок. Мана дыханием щекочет ему шею; тонкий и грациозный, даже сейчас его движения такие отточенные и плавные. Несколько сильных толчков — и он кончает, издав глухой стон, а его ладонь судорожно ласкает любовника, помогая достичь пика, выплеснуть сперму на собственный живот.

Мана с силой упирается локтем в подушку над головой, выдыхая, приходя в себя, и Гакт нежно улыбается ему.

— Люблю тебя… — от глухого низкого голоса он вздрагивает и кусает губу. А Мана слегка щурит даже не замутневшие глаза и крепко сжимает губы, будто ему самому тяжело произнести эти слова. — Говорю только один раз. Не привыкай.

Гакт легонько целует его плечо, приподнимается и касается губ.

— О большем я и не прошу.

И впрямь не просит. Если Мана хотя бы в такие моменты будет говорить ему о своей любви, он может и поверить в неё.

***

Отдавать себе отчёт в том, что твоя жизнь летит к чертям, не так-то просто. Гакт давно уже признал это для себя, старается лишь не думать лишний раз, чтобы не сорваться. Его дни сменяют друг друга, как акты какого-то безумного спектакля: одни и те же актёры, одни и те же действия, уже на автомате. В них едва ли меняются лишь декорации и костюмы. Гримёрная-костюмерная-фотостудия. И наоборот. Потом — танцевальный зал. Бесконечные вспышки камер и микрофоны, подсунутые под нос. Всё такое разное и такое одинаковое, что навевает скуку. И ему очень часто, взглянув в зеркало, хочется разбить его кулаком.

До показа остаётся пара недель, и Гакт вновь заболевает. Он очень устал, злится, ему всё чаще кажется, что он всё делает не так, как надо, не дотягивает, не доигрывает, и коллеги подсмеиваются за спиной. В один из дней Мана едва не пинками выталкивает его на очередную съёмку.

— Потом отдохнёшь, — зло повторяет он, подталкивая шатающегося Гакта кулаком в спину, — времени нет.

И результат не заставляет себя ждать — на этой самой съёмке Гакт попросту падает в обморок. Причём даже не успев понять, что случилось — будто просто кто-то резко выключает весь свет вокруг. Просыпается кое-как он уже дома; на постели рядом сидит незнакомый мужчина в белом халате, а Мана стоит чуть поодаль, скрестив на груди руки.

Гакт видит их и слышит, но реагировать у него нет сил.

— Сильное нервное переутомление. Молодому человеку нужен постельный режим в течение нескольких дней… Иначе всё очень плачевно кончится.

Мана кивает с привычным безразличным видом. А когда врач, громыхая железным чемоданчиком, уходит, садится на кровать рядом. Гладит Гакта по запястью и равнодушно бросает:

— Чушь собачья, ничего с тобой не случится. Ты же понимаешь, ты не можешь сейчас вот так просто под одеялом валяться, вся рекламная кампания прахом пойдёт.

— Не могу… — эхом отзывается Гакт, глядя на него опустевшими глазами.

— Вот пройдёт показ, и я сделаю тебе небольшой отпуск. А пока нельзя, звезда, — Мана наклоняется к нему и целует в лоб. — Потерпи немного.

Легко ему говорить «потерпи»… Однако сопротивляться у Гакта нет никаких сил. Он знает, что даже если он сейчас раскричится и демонстративно откажется что-либо делать, Мана всё равно поднимет его и за руку потащит на очередные съёмки. Проще сразу подчиниться, самому же спокойней будет.

…И уже на следующий день Гакт, напичканный успокоительными, шатаясь от слабости, снова на съёмочной площадке.

— Ну же, крошка, улыбнись нам.

И он улыбается, подчиняясь приказу очередного фотографа. Хотя на деле улыбаться ему не из-за чего. Гакт уже близок к тому, чтобы забыть обо всех уроках хороших манер и, вспомнив старого себя, послать всю команду матом далеко и надолго.

Нет, Гакт больше не будет улыбаться. Только покажет им зубы.

…Дождь насквозь промочил одежду, сильный ветер дует с залива, швыряя в лицо капли, уничтожая остатки красивого макияжа и укладки. А Гакт даже не чувствует холода. Обняв себя руками за плечи, взглядом бешеной собаки он смотрит на пузырящуюся гладь залива. Сзади взвизгивают шины, с плеском подняв фонтан воды. Постукивают, утопая в лужах, высокие каблуки, и чья-то рука ставит над ним большой чёрный зонт.

— Посмотрите на него, — насмешливый ядовитый голос едва слышен в шуме дождя и прибоя, и Гакта пробирает холодом. Мана. Видимо, организаторы съёмки уже доложили ему, что его любимая звёздочка взбрыкнула и, от души обматерив всё и вся, бросилась бежать в чём была. — Сидит на грязной набережной в шмотках за пару десятков тысяч долларов… Самому не противно?

Гакт передёргивается, онемевшие пальцы почти до судорог сжимают плечи. Противно, ещё как. Но он не собирается демонстрировать Мане свою слабость. Нет, он не кукла, он может сам решать за себя. Даже если ему придётся лишиться из-за этого всего, что есть, и вернуться в тот маленький клуб на окраине Токио.

Его легонько ударяют по спине.

— Эй, хватит кукситься. Вставай, пока почки не отморозил, поедем домой.

Он приподнимает голову, глядя на Ману взглядом потускневших лавандовых глаз. И, о чудо, впервые за всё это время видит искривлённые алые губы своего любовника, а в его глазах самую настоящую злость. Мана говорит спокойно, но Гакт чувствует, что он едва сдерживается, чтобы не ударить. Больше всего на свете Мана ненавидит, когда его дела срываются и идут не по плану. А Гакт своим побегом капитально всё ему сорвал.

Гакт не сможет ничего изменить. Не сможет остановить эту карусель безумия. Всё равно кукловод потянет за ниточки, а куколке останется лишь танцевать по его приказу. Даже если от каждого своего движения она будет плакать.