Мана контролирует каждый его шаг. Даже пошляться по магазинам в компании только платиновой кредитки и охранника Гакту удаётся нечасто, потому что Мана не отпускает его далеко от себя и предпочитает всё время держать его в поле своего зрения. И перед показами и съёмками он, вопреки всем устоям, сам возится с Гактом. Сам облачает его в лучшие наряды коллекции, сам причёсывает, сам делает ему макияж. Гакт только хмыкает, когда видит, как у новичков из стаффа челюсти отвисают при виде такого зрелища. Хозяин всего этого хабара нянчится с моделью, да где такое вообще видано? Но Мане плевать — он никому не доверяет притрагиваться к своей звёздочке, потому что ему так хочется.
Наверное, кому угодно другому такое отношение было бы по душе, приятно ведь иногда спрятаться за чужую спину и знать, что есть человек, который при любой проблеме поцелует тебя в лоб и ласково скажет: «Не волнуйся, я всё улажу». Но Гакта, привыкшего к свободе, такой тотальный контроль только злит. Про себя он частенько называет Ману своей злобной мачехой. И такое внимание Маны то и дело выходит ему боком: можно представить, как относятся к нему коллеги. Другие модели не скрывают своей зависти и твёрдо уверены, что Гакт вовсю пользуется своим статусом и все лучшие контракты отхватывает не по причине своей внешности и работоспособности, а потому, что его курирует Мана, тянет любовника вверх буквально за уши. И бесполезно им объяснять, что это не так, не верят. Хорошо хоть никто пока не додумался стекло в обувь насыпать или намазать клеем парик.
Любые его попытки сопротивляться такому режиму и проявлять самостоятельность Мана пресекает на корню. И он очень не любит, когда Гакт много думает.
— Звезда, твои мысли не должны уходить дальше нашей поездки в Париж на выходные. Всё остальное оставь мне, — бросает Мана небрежно, когда они редким спокойным утром завтракают вместе. Он заводит ногу на ногу, заставив задраться краешек красивого шёлкового халата, и сжимает ручку чашки из костяного фарфора. И солнечный свет, заполняющий кухню, искрится на многочисленных кольцах, которыми унизаны тонкие длинные пальцы. Он даже спать ложится в украшениях. — И нечего хмуриться. Тебе не идёт.
Голос у Маны тихий и очень низкий, совершенно не соответствующий нежной и изящной, почти женственной внешности. Он почти никогда не разговаривает на публике, предпочитая шептать то, что нужно, на ухо Гакту, и Гакт один из очень немногих, кто слышит его настоящий голос. И он кажется Гакту таким красивым. У него при одном звуке мигом учащается сердцебиение; до дрожи пробирает как тональность, так и сквозящий в голосе лёд.
Почувствовав лёгкую вибрацию в груди, Гакт опускает глаза и слегка прикусывает губы.
«Легко тебе говорить, — думает Гакт про себя обиженно, — у тебя лицо вообще никогда не меняется…»
Ни разу за эти годы Гакт не смог подловить Ману хмурым или улыбающимся — лишь изредка у него слегка вздрагивают уголки рта. И это при том, что они почти сутками вместе, вместе работают, вместе живут и спят в одной кровати.
Гакт иногда ловит себя на странном ощущении, что у Маны полный паралич лицевых нервов — до того его красивое лицо безэмоционально и неподвижно. Как у фарфоровой куклы. Мана словно носит маску, невидимую, но совершенно непроницаемую. Лишь глаза у него живые, в них порой проскакивают какие-то искорки. И лишь по глазам Гакт может отдалённо догадываться о его мыслях.
Эта холодность Маны очень тревожит его и расстраивает. Гакт множество раз пытался подобраться к нему поближе, разговорить его, приласкаться, даже проявить какую-то заботу. Но из раза в раз натыкался лишь на непробиваемую стену равнодушия. Первое время, когда Мана только привёз его сюда, эта холодность не казалась Гакту серьёзной проблемой; он был уверен, что Мана ведёт себя так только потому, что они толком не знакомы, что он оценит рвение и преданность своего любовника, оттает, потеплеет. Но время идёт, а Мана никак не меняется. Дома с Гактом он по-прежнему ровно такой же, как с остальными людьми на работе: холодно-надменный, равнодушный и неразговорчивый. Даже секс ему абсолютно до лампочки. И Гакту, который в этом плане его полная противоположность — эмоциональный, болтливый и излишне чувствительный — очень тяжело мириться с таким отношением, ему отчаянно не хватает внимания любовника.
И в свете этого всё чаще перед Гактом встаёт вопрос, кто же они на самом деле друг для друга, любовники, партнёры или и вовсе посторонние люди. И видит ли в нём Мана хоть что-то, кроме своего глобального проекта. А ещё ему страшно от мыслей, что Мана и из него пытается сделать своё подобие. Как кукловод, дёргает за верёвочки, и куколка пляшет, приучаясь к определённым действиям. Гакт попросту боится, что потеряет себя в этих танцах на нитях. Если ещё не потерял.
Из-за стресса и хронической усталости Гакт частенько мучается бессонницей. Даже его бледность и худоба, которыми так восхищаются окружающие, имеют чисто нервическое происхождение. А утром Мана, увидев синяки у него под глазами, мигом начинает ругаться. Хотя «ругаться» — это, пожалуй, излишне сильно сказано.
— Опять не спал? Сколько раз тебе говорить, недосып плохо влияет на кожу.
Гакт чуть приоткрывает глаза. Мана лежит рядом, раскинувшись на подушках, и легонько гладит его лицо кончиками пальцев. Длинные чёрные волосы спадают на хрупкие плечи, как палантин из дорогого шёлка, которого никогда не касалась рука человека. И бледное тело просвечивает сквозь изысканное кружево тонкой рубашки. В его голосе звенит ярость, но лицо сохраняет привычное равнодушное выражение. Чем дольше Мана смотрит на него таким ледяным взглядом, тем сильнее Гакту хочется, чтобы он скривился от злости, заорал, затопал ногами и надавал пощёчин. Гакту от этого определённо стало бы гораздо легче. По крайней мере он бы не так чувствовал этот стоящий между ними лёд.
— В следующий раз наряжу тебя смертью с косой на показ, — добавляет Мана и слегка сжимает губы.
Гакт подавляет горький вздох и зарывается лицом в подушку.
— Да хоть в юки-онну наряжай, мне всё равно. Только бы тебе нравилось. Я всегда тебя слушаюсь, ты же знаешь.
— Ты себе льстишь, — припечатывает Мана. — На юки-онну ты с такими фингалами даже близко не потянешь. Белая бледность юки-онны и серо-синяя рожа зомби — разные вещи. И поверь, ты ко второму намного ближе сейчас.
Только Мана может так сочиться ядом, не говоря при этом ничего откровенно оскорбительного.
— Так дай мне выходной, блин. Хотя бы один. Я работаю без продыху, спать некогда, откуда у меня здоровый цвет лица возьмётся? — недовольно проворчав это, Гакт вздрагивает и мигом покрывается мурашками. Что-то он обнаглел. Мана это ему так не спустит.
Мана осекается, словно внезапно налетел на стену. Хлопает ресницами недоуменно.
— Выходной? — тянет он задумчиво наконец. Запрокинув голову, так внимательно смотрит в белый потолок, будто пытается что-то на нём прочитать.
— Что, слово незнакомое? — Гакт, не удержавшись, хихикает и поднимает на него взгляд. — Объяснить, дорогой? Выходной — это…
— Не язви, звезда, — грубо обрывает его Мана. — Я просто думаю, могу ли тебе это позволить.
Ну да, считает на ходу, как суперкомпьютер, как один день отдыха Гакта повлияет на дела. И, судя по его выражению лица, результат его совершенно не устраивает.
— Ты можешь позволить мне всё, что угодно. Да и себе тоже, тебе и самому отдых бы не помешал, — Гакт тяжело вздыхает. — Ты просто не хочешь.
— Новая коллекция на носу, — с интонацией робота напоминает Мана, переминая пальцами подушку.
Гакт закатывает глаза:
— Аж через месяц.
— Не «аж», а времени вообще нет.
Разговор явно заходит в тупик. У Гакта вырывается очередной бессильный вздох. Объяснять Мане, что любому человеку порой нужен отдых — всё равно, что швырять мячик в стену, с какой силой ни кинь, он всё равно будет отскакивать и в итоге тебе же по башке и заедет. Сам Мана пашет без выходных, он каким-то невероятным образом успевает всё и сразу: он рисует и шьёт костюмы, сам придумывает декорации для показов и выбирает музыку, сам ставит всем моделям движения и организует всё буквально с нуля. А в перерывах он следит за Гактом и вплотную занимается им, ещё ухитряется ходить по выставкам и музеям и готовить всякие кулинарные шедевры. И всё равно Гакт ведь на секунду поверил, что Мана сжалится.
