— Я этого не отрицаю, — не поддаётся на провокацию Гакт, — а ты просто не хочешь понимать, что я нормальный парень с нормальными для моего возраста потребностями. И потом, — он обиженно поджимает губы и тянется к Мане, — знаешь, может, это прозвучит странно, но я всё же люблю тебя, мне так хочется быть к тебе поближе… Быть для тебя не только товаром.

Мана хмурится и легонько гладит его по волосам.

— Если я тебя не возбуждаю, — горячо продолжает обнаглевший Гакт, сверкая глазами, — то позволь мне завести кого-то другого, хотя бы чисто для удовлетворения…

Он намеренно нажимает на больную мозоль. Гакт прекрасно знает, насколько Мана брезглив. Он не сторонник бурных сексуальных игрищ и в жизни не согласится делить своего любовника с кем-то ещё.

Тёмные глаза Маны мигом наливаются кровью. Но его ответ падает на Гакта, как нож гильотины, совсем не тот, которого он ожидает:

— Заводи. Только имей в виду, я к тебе после этого без перчаток не притронусь. Да и подумаю ещё, трогать ли в них. Намёк понят, звезда?

Ошарашенный Гакт смотрит на него и хлопает ресницами. Кажется, Мана всерьёз рассердился, у него даже уголки рта дёргаются и в глазах искры летают.

— Ещё как понят… — выдыхает он и отстраняется, опять взявшись за чашку с кофе.

— Никогда не говори мне такое. Даже думать об этом не смей, — Мана ухватывает его за подбородок и тянет лицо к себе. Гакт видит малейшие прожилочки в его глазах и невольно заглядывается на дрожащие губы в алой помаде. — Ты принадлежишь мне. И твоё тело — в первую очередь. Поэтому никто, кроме меня, не посмеет к тебе прикоснуться.

Гакт нервно глотает слюну, тон любовника абсолютно не сулит ничего хорошего. Но Мана встряхивает головой, и на его лицо возвращается привычное безразличное выражение.

— Допивай кофе и пошли. У нас ещё полно дел.

Мана отворачивается, нервно постукивая пальцами по столешнице. А Гакт снова чувствует вонзающиеся в руки и ноги иглы с нитями, за которые его так удобно дёргать.

…Мана и впрямь не знает, что такое выходные. Гакт в этом уже уверен.

Даже здесь, в этой уютной квартире в центре Парижа, Мана продолжает усиленно работать, ускользая по вечерам в комнату, отведённую под мини-студию. Гакт же, утомлённый прогулками, порой следует за ним и, разлёгшись на маленьком диванчике, с любопытством глазеет по сторонам. Здесь столько очаровательных мелочей; каждая из них, как кажется, может многое рассказать о хозяине. На манекенах обязательно висит парочка недошитых роскошных платьев и рубашек, всюду разложены инструменты и ткани, на полу стоят несколько чехлов со швейными машинками, широкий письменный стол завален рисунками. Эти наряды для Маны как смысл жизни: если он не корпит над очередным модным шедевром, он просто не знает, что ему делать. И платья эти он точно любит больше, чем Гакта.

— Не вертись, звезда. А то иголкой уколю.

Гакт бездумно смотрит в ростовое зеркало, стараясь даже не дышать, пока Мана, присев на корточки, старательно расправляет на нём рубашку. Прозрачно-белая ткань приятно струится по телу блестящими складками, кружева почти сливаются по цвету с кожей.

— Красиво смотрится, — наконец констатирует Мана, выпрямившись и отойдя чуть в сторону. Его глаза придирчиво ощупывают каждый миллиметр фигуры, каждую складку, каждое тоненькое резное кружево. — Откроешь показ в ней?

— Это тебе решать, в чём открывать показ… — Гакт улыбается краем рта и приподнимает руку. — А рубашка мне нравится. Правда, понравилась бы ещё больше, если бы была чёрной…

Тонкие руки кольцом смыкаются у него на талии, Мана устраивает голову на его плече, задумчиво оглядывая отражение.

— Ты и так всё время как на похоронах, надо придумать что-то новое. Пройдёшься разок в белом, тебе это только на пользу пойдёт.

Мана часто говорит, что Гакту идёт белая одежда, подходит к его голубым глазам и белокурым волосам, но сам Гакт предпочитает вещи тёмных тонов, вне показов и съёмок он почти всегда одет в чёрное.

— Как скажешь, — привычно отвечает он и, осторожно перехватив руки, поворачивается. И Гакту кажется, что он снова видит, как у Маны предательски вздрагивают уголки губ. Словно что-то в словах Гакта заставило его дёрнуться.

Но Мана чуть улыбается, развеивая напряжение, и даже, привстав на цыпочки, легонько целует в уголок губ.

— Не дуйся. Ты же знаешь, я тебе только добра желаю. — Гакт машинально тянет его за талию поближе к себе. Трётся носом о шелковистые волосы, о щёку. А Мана тихонько выдыхает ему в шею и ладонями спускает рубашку с плеч. — Потому что хочу увидеть, как к твоим каблукам сложится весь мир.

Желание заняться любовью на Ману обычно накатывает именно так, в тот момент, когда Гакт, уже отчаявшись, этого почти не ожидает.

Он умеет быть нежным, но так не любит тратить слишком много времени на ласки. Мана предпочитает больше любоваться на лежащего на серебристом шёлке Гакта, чем притрагиваться к нему. Гладит прохладными пальцами расслабленные запястья, касается едва уловимо губами плеч и спины. И каждое прикосновение словно выжигается на теле и в памяти Гакта, он вздрагивает и закрывает глаза, чтобы погреть это ощущение в себе ещё хоть немного.

И даже в этой нежности чувствуется привычный холод. Мана касается его точно так же, как в танцевальном зале, когда разучивает с ним очередные движения для показа. Словно следуя какой-то методике, ни одного лишнего или неловкого движения, никакого смущения и растерянности — ничего такого, что обычно выдаёт любовь двоих людей друг к другу. Секс для Маны — те же самые танцы. Только в постели.

— Выгни спину, звезда.

Гакт слушается, обнимая подушку и прикрывая глаза. Растрёпанный, чуть дрожащий, кусающий губы, он ловит каждый вздох Маны. А тонкие прохладные пальцы щекоткой пробегают от шеи вниз, чётко по линии позвоночника, чуть надавливают на поясницу. И поцелуй куда-то в лопатку новым клеймом горит на влажноватой коже. А Гакту так хочется почувствовать его губы на своих, не только на плече.

— Поцелуй меня, — просит он, слегка поворачивая голову и кусая губы. И в лавандовых глазах, наверное, читаются те же страх и мольба, что в самую первую их ночь, когда Гакт попал к нему в качестве хоста.

Мана наклоняется к нему, носом утыкается в щёку. Легонько лижет кожу кончиком языка, и Гакт резко выворачивается, чтобы поймать его губы до того, как он отстранится; тут же с силой лезет языком в рот, поддевая его собственный язык, облизывая внутреннюю сторону щеки. Французский поцелуй, такие нравятся им обоим; Гакт даже взял за привычку чистить язык зубной щёткой, чтобы они получались ещё более чувственными. Так глубоко, с такой холодной страстью, какая, как казалось Гакту, попросту не может существовать.

Краем глаза он успевает заметить движение Маны, то, как он тянется к прикроватному столику — там в ящике припрятана заветная баночка; мгновение — и на его пальцах тускло поблёскивает вязкая смазка. Гакт ойкает прямо в губы любовника, дёргается, чувствуя, как они неспешно проникают в тело.

— Потерпи, — шепчет ему Мана, целуя, — будь хорошим мальчиком.

Жжение становится всё сильнее, и Гакт запрокидывает назад голову, судорожно цепляясь за скользкую подушку. С губ срываются протяжные, почти сладкие вздохи; они становятся громче, когда Мана другой рукой гладит его по плоскому животу и касается члена, его пальцы проскальзывают по головке. Одно мимолётное движение, хоть и отточенное, а тело так напряжено после долгого воздержания, что может предать даже за такую мелочь.

— Ма-а-а-ана…

Но Мана тянет, нарочно медленно толкает в тело три скользких пальца. И Гакт шеей, к которой он жмётся губами, чувствует улыбку. Сам ведь уже не хочет медлить, а всё равно дразнит, только чтобы понаблюдать за покрасневшим лицом любовника, получившего наконец желаемое. Гакт едва не выдыхает, когда Мана всё же отводит назад руку и тянет его за талию, переворачивая на спину. Гакт не теряется, тут же с силой зажимает коленями его тонкую поясницу, обнимает за шею и опрокидывает на себя; жадно целует губы, шею и щёки, показывая всю степень мучающей его жажды. Нет, Гакту не хочется медленно. Хочется, чтобы Мана вбивался в него сильно, яростно, тянул его за волосы, почти насиловал. Так, чтобы Гакт всем телом чувствовал, что принадлежит ему.