— Вы не простили мне палец, доктор? Сами мне его в рот засунули… Значит, он мой.

Чуе нечего ответить на такое безапелляционное заявление. А Осаму упирается ладонями ему в грудь. Ему явно нравится быть сверху. По виду Дазай чувствует себя, как ребёнок на игрушечной лошадке; мерно приподнимаясь и опускаясь, он раскачивается из стороны в сторону, и его мышцы с такой силой сжимают член, что у Чуи невольно кружится голова. Вроде он должен быть растянутым после занятий проституцией, но почему-то это его не затронуло, а повреждения, нанесённые перед попаданием в больницу, уже зажили. И Осаму сейчас уже не похож на живого мертвеца в бинтах; его щёки розовеют, яркая краска выступает на белой коже, и глаз словно вспыхивает изнутри множеством искорок. А растрёпанные, местами порванные бинты свисают с его тела тут и там, давая разглядеть ужасные пузырящиеся ожоги от кипятка.

Накахара невольно кусает губу и вскидывает руку, зарываясь пальцами в его волосы.

«Интересно, хоть одно наше общение без этого обойдётся?»

Да, часто Чуя накидывается на него сам, предварительно от злости влепив пару пощёчин. Но порой и Осаму пристаёт к нему; Дазай привык к постоянному сексу, его без этого начинает ломать и крючить. И ещё он обожает изображать из себя несчастную жертву насилия, давит слёзы, хнычет. Только вот изучивший его вдоль и поперёк Накахара уже знает, что за этими слезами скрывается. И не верит ему больше, лишь ухмыляется. Они оба знают наизусть все движения друг друга.

Осаму вряд ли когда-нибудь покинет лечебницу. Как и сам Чуя. Это место уже опутало своими сетями их обоих. Вернее, Осаму, попав сюда, сплёл паутину и затянул Чую в своё безумие. Огай Мори на лекциях порой говорил, что врачи очень часто заражаются сумасшествием от своих больных, как бы странно это ни звучало. А Чуя не верил, ведь психические болезни не простуда, не туберкулёз и не сифилис. Но сейчас, каждый раз, когда Осаму бьётся в его руках, когда Чуя вбивает его в кипящую ванну или жёсткую постель, он понимает — наставник был прав. Только вот в это не поверишь, пока сам не столкнёшься с таким на практике.

Дазай кончает с громким вскриком, капли его спермы попадают на живот Чуи. Но узел всё ещё раздут, они по-прежнему едины, сцепились. И он, обессиленный, ложится на Чую сверху, утыкаясь носом в щёку и лениво лизнув её языком.

— Вы мой, доктор, — шепчет он и безумно улыбается. — Даже если меня выпишут, я буду ходить за вами по пятам, обещаю.

Чуя ухмыляется и с силой дёргает его за волосы, заставив запрокинуть голову. Целует обожжённую шею, нарочно языком тронув самый большой пузырь, и Осаму передёргивается.

— Тебя не выпишут. Я не позволю это сделать, — усмехается Накахара. — Потому что мне страшно даже представлять, что по городу будет бродить без присмотра такое чудовище, как ты.

И вновь Осаму смеётся, вскинув голову. Хотя ведь знает, что Чуя не шутит.

***

— Уже уходите? Даже не поговорите со мной, как обычно?

Осаму, закутанный в одеяло, вжимается в подушку, делано обиженно дёргая губами и наблюдая за Чуей слезящимся глазом. Накахара в очередной раз одевается с видом, будто ничего не произошло, поправляет халат, заново стягивает волосы в хвост и приглаживает их, надвигает на нос очки. Надо выглядеть, как обычно. Никто не должен знать, что происходило здесь. Чую, конечно, за это не уволят, но начальству его секс с пациентом явно не понравится.

— По-моему, мы с тобой достаточно сегодня поговорили, — бросает Накахара холодно и встаёт. — И дел ты сегодня натворил тоже достаточно. Хорошо хоть этот бедолага относительно цел, а то тебе мало бы не показалось. Всё остальное подождёт до завтра, завтра и побеседуем.

Дазай лениво запрокидывает голову набок, давая ему напоследок полюбоваться своей красивой вытянутой шеей. Даже бинты и ожоги её совсем не портят. Чуе иногда, когда он смотрит на подопечного, и впрямь становится очень грустно за такую насмешку судьбы. Осаму такой красивый. Омеге с подобной внешностью надо учиться в престижном университете, щеголять в роскошной одежде и крутить поклонниками направо и налево. А в результате такая красота коротает дни и чахнет в грязноватой больничной палате, одетая в унылую серую пижаму, а из поклонников, причём выдуманных, у неё один только Накахара, который вовсе не собирается отвечать взаимностью.

— Стриптиз не пройдёт, — хмыкает Чуя, в последний раз одёрнув халат. — Я тебе уже говорил об этом. А ты сделаешь мне очень большое одолжение, если проведёшь время до завтрашнего сеанса спокойно. — Осаму щурит глаз. — Спокойно — это значит, что ты не будешь пытаться что-то разбить и пораниться или утаскивать у медбратьев их инструменты и не станешь ни на кого нападать с острыми предметами. Понял меня?

Демонстративно вскинув голову, Накахара идёт к двери. Его рабочий день ещё не окончен, ему предстоит записывать новый диагноз в карту Осаму, а потом диктовать Тачихаре названия нужных лекарств.

— Я одолжений не делаю, доктор, — злой хриплый голос настигает его на пороге, и Чуя невольно оборачивается. Осаму, сев на колени, смотрит на него вновь загоревшимся демоническим огнём глазом. Бледный, лохматый ребёнок в растрёпанных бинтах. И такой жуткий. — Мне терять нечего, вы же знаете. Так что… — Осаму демонстративно запрокидывает голову и ухмыляется. — Молитесь, чтобы завтра у меня вовремя отняли осколок, и все остались живы.