При виде них Накахара сам едва не скрипит зубами. Опоздал. Похоже, осколок уже поранил ему щёки и язык. Хорошо бы не так, что придётся опять зашивать.

— А где тот, которого он пырнул? — Чуя задаёт вопрос помощникам походя, ухватывая Дазая за острый подбородок и заглядывая в глаз. Омега кривится, но отворачивать голову не пытается.

— Отправили к хирургу, — отвечает один из альф сбоку.

Чуя вскидывает брови.

— Всё так серьёзно?

— Он истёк кровью, — рапортует тот же медбрат, — мистер Сорока его прямо в живот ткнул. Но вроде врач сказал, что угрозы для жизни нет, органы не задеты.

Накахара слегка облегчённо вздыхает — слава богу, ничего страшного, все останутся живы — и опять переводит взгляд на Осаму. Тот щурит глаз и презрительно фыркает. Просить отдать бесполезно, Дазай может хоть кровью истечь, но всё равно не послушается. Его можно заставить только заорать от боли и выплюнуть тем самым очередную, как он говорит, блёстку.

— Может, в кабинет гидротерапии его? — предлагает за спиной Тачихара и чешет затылок. — Обычно это работает.

— Нельзя, — отрезает категорически Чуя, кинув взгляд на бинты, высовывающиеся из воротника пижамы Осаму. — Он меньше недели назад там был, и так весь в ожогах. Если его сейчас в кипяток посадить, получим кусок варёного мяса на костях.

Дазай тихо хихикает, по его лицу расплывается довольная счастливая улыбка. Он ведь знает, что Чуя сейчас точно не потащит его в ненавистный кабинет на четвёртом этаже, заполненный огромными ваннами. Накахара жесток, но не настолько, чтобы варить его заживо в кипятке. Тем более что Осаму после этих сеансов всё время охает и старается даже не шевелиться лишний раз, лежит на кровати, как мумия. Ему больно и некомфортно в бинтах, липнущих к ожогам, а Чуе его даже жалко.

— Доволен собой, а? — Накахара, забыв об осторожности, легонько хлопает его по щеке, и изо рта мигом вытекает ещё одна кровавая струя. — Считаешь себя самым умным? Рано радуешься, всё равно мы вытащим из тебя этот осколок… Ну-ка, — бросает он помощникам, — отведите его в палату. Только осторожней, смотрите, чтобы не проглотил.

Двое крепких альф подхватывают Осаму под руки, и он истерически хихикает.

— Вот ведь сумасшедший… Ни за что бы не поверил, если бы своими глазами не увидел, — качает головой Тачихара, когда они уводят больного. И бросает задумчивый взгляд на своего начальника. — Что собираетесь делать, Накахара-сан? Добром он явно этот осколок не отдаст, а на гидротерапию его вести нельзя, как вы говорите.

— Гидротерапия не единственный способ. И поверь, далеко не самый жестокий.

Тачихара передёргивается.

— Что может быть хуже купания в кипятке? Даже представить не могу…

Чуя задумчиво трёт ладони одна об другую и поправляет халат.

— Ты узнаешь. Когда проработаешь здесь годик в компании одного из самых чокнутых пациентов, — язвительно отвечает он. — Пойдём, зайдём по пути в лабораторию. Мне надо взять перчатки. И транквилизатор на всякий случай.

И его голубые глаза вспыхивают нехорошим огнём.

***

Палата на двенадцатом этаже, в отделении для буйных, вообще-то предназначена для двоих, но Осаму поместили в неё в одиночестве по рекомендации Чуи — Накахара опасается, что его неуправляемый подопечный может запросто навредить своему соседу. И, как оказалось сегодня, его опасения далеко не беспочвенны. Окна здесь забраны частыми решётками, почти не пропускающими свет, а кровать, пододвинутая к самому окну, опутана несколькими ремнями. У Дазая часто бывают мучительные галлюцинации и приступы гнева, во время которых он вскакивает, бегает по палате, кричит и бьётся головой в стены, тогда персоналу приходится пристёгивать его этими ремнями, чтобы он не покалечил себя или врачей.

— Жди снаружи. И не вздумай врываться, пока не позову, даже если услышишь какие-то странные звуки.

Дав наставление Тачихаре и на ходу натягивая на руки перчатки, Накахара входит в палату. Осаму, сидящий на кровати, поднимает глаз и тут же стискивает в кулаки потёртую простыню.

На всякий случай повернув защёлку замка, Чуя садится на постель рядом с ним. Привычно ухватывает за подбородок, вздёргивает голову. Несколько капель крови падают на рукав его халата, расплывшись на нём неровными пятнами.

— Попробую ещё раз по-хорошему. Плюнь. — Осаму сильнее сжимает зубы. — Придурок, ты что, хочешь, чтобы тебе опять весь рот зашивали? Знаешь, я могу сказать хирургу, чтобы он тебе его навсегда зашил. Тогда больше ничего в пасть не запихнёшь. И жрать будешь через трубочку, как овощи, которые в лежачем отделении смерти ждут. Хочешь?

Дазай упрямо запрокидывает набок черноволосую голову, а его лицо и томный взгляд выражают всю степень его презрения. И, вдруг разжав кулак, Осаму медленно проводит ладонью по своей забинтованной шее, забирается ею за рубашку, будто ненароком расстегнув пару пуговиц.

— Я всё равно понять не могу, что тебе за радость каждый раз себе всю пасть распарывать…

Накахара хмыкает, притянув его к себе поближе. Кончиком носа проводит по его шее, по обтрёпанным бинтам, и утыкается губами в ямочку под ухом.

— Вы же знаете, зачем я это делаю, доктор…

Он слышит тихий хриплый голос и, вздрогнув, отлепляется от кожи. Осаму разлепляет окровавленные губы, и на свет показывается острый белый осколок с красной полоской. Дазай катает его языком из стороны в сторону, как леденец, и словно совсем не чувствует боли.

Чуя кривится. В глубине души он, может, и знает. Но ему не хочется даже допускать мысли, что Осаму это делает в попытках привлечь к себе его внимание. Дазай терпеть своего лечащего врача не может, но одновременно со всеми своими расстройствами, гиперсексуальностью, в частности, чувствует к нему непреодолимое влечение. Чуя ведь, по сути, единственный нормальный человек, с которым Дазай может общаться и который его слушает. Хотя нормальный ли…

Накахара демонстративно подставляет ладонь к его подбородку и кашляет. И Осаму опять кривится.

— Знаете, доктор…

— Выплюнь осколок, и поговорим.

Осаму внимательно смотрит на его ладонь. В его глазу, кажется, разом гаснет лихорадочный огонь. И он приоткрывает рот. Чуя выхватывает из него окровавленный, скользкий от слюны кусок тарелки, и омега кашляет, высовывая кончик языка. Отложив осколок на столик для инструментов рядом, Накахара живо залезает к нему в рот. К его облегчению, ничего слишком страшного, всего лишь несколько глубоких кровоточащих царапин на языке и внутренней стороне щёк. Заживут. Медленно, мучительно, но заживут.

— Я не мог устоять, доктор… — бормочет Осаму, раскачиваясь из стороны в сторону. Дрожащие пальцы лихорадочно теребят края рубашки, на шее выступает испарина. — Как только увидел эту тарелку, понял, что должен это сделать… Ведь иначе вы только вечером ко мне придёте. А я соскучился. Соскучился…

Его красивое лицо искажает гримаса, и он заливается хохотом, вскинув голову. Словно ему самому стало безумно смешно от своих слов.

Чуя ухватывает его за шею, и он закашливается.

— Ты бы лучше моё внимание своим хорошим поведением привлекал, — зло говорит он, сдув с носа выбившуюся из причёски прядь рыжих волос. — И нечего корчить из себя психа окончательного, ты вполне можешь быть вменяемым, когда тебе надо.

— Могу… — Дазай бездумно улыбается. — Но не хочу, доктор. Не хочу!

И он опять смеётся, постукивая кулаками по коленкам.

— И вы не хотите, — сквозь смех произносит он еле-еле, закашливается и отплёвывает на пол скопившуюся во рту кровь. — Не хотите ведь? Вы без меня тут от скуки загнётесь. Или сойдёте с ума. И сами таким, как я, станете. Вы просто признаваться не хотите, что вас ко мне тянет. Ещё бы, влюбились в пациента… Вас за это по головке рыженькой не погладят.

Чуя отодвигается от него и тянется к карману халата за блокнотом и карандашом. Осаму отмечает это движение и мигом перестаёт смеяться. И с любопытством, как ребёнок, уставляется на то, как Накахара делает на листе пометки.