— Мелодия…

Хриплый, чуть слышный голос, и Тошимаса, вздрогнув, поворачивается к партнёру. Каору, разлепив бескровные дрожащие губы, повторяет одно и то же слово, а его глаза словно проваливаются внутрь черепа.

— Опять? — с тревогой спрашивает Тошимаса, потянувшись к нему и осторожно забирая из пальцев шкатулку. Поднимает на него взгляд, в очередной раз глупо надеясь увидеть что-то в его глазах. — Что ты слышишь, Каору?

— Мелодия…

Спрашивать что-то бесполезно, слово «мелодия» — единственное, что он слышит от Каору за всё это время. Да и то нечасто. Тошимаса тяжело вздыхает. Его тонкие гибкие пальцы несколько раз прокручивают тугой рычажок, заводя шкатулку.

Тихая, нежная музыка. Она похожа на колыбельную, успокаивающую, убаюкивающую, и маленькая фигурка балерины медленно кружится под неё, слегка подрагивая. Потёртая, потемневшая от времени, узор на самой коробочке уже не разглядеть, а на личике балерины стёрты все краски. Но Тошимаса всё равно невольно улыбается, вспоминая, как нашёл эту шкатулку в одном из заброшенных домов, когда обшаривал окрестности. Тошимаса был любопытным, словно ребёнок, и с огромным интересом осматривал оставшиеся после людей в домах вещи. Его тогда очень удивило, что шкатулка всё ещё играет; ведь она пролежала чёрт знает сколько времени в грязи и сырости, стала чёрной от этой самой въевшейся в неё грязи. Но механизм был в порядке, не заржавел и не отсырел. И, решив, что раз эта коробочка валяется тут, то вряд ли уже кому-нибудь понадобится, Тошимаса забрал её с собой, обтёр кое-как своей кофтой и принёс Каору в надежде, что эта мелодия приведёт его в чувство. Не привела. Мелодия, видимо, не та.

Он быстро всовывает шкатулку обратно в трясущиеся пальцы, загибает их, заставляя зажать коробочку. И садится на широкий парапет рядом, через колючую проволоку глядя на пейзаж. Чёрные останки деревьев, дым. И ничего живого в радиусе нескольких километров. Даже они не живые.

Тошимаса постоянно со злостью говорит донимающим его теням, что мёртв. Хотя на самом деле не знает, может ли утверждать так про себя и Каору. Мёртвые ли они на самом деле? Наверное, нет, всё же не такие, как эти тени. Но и не живые, не люди. Скорее уж просто вещи, имеющие форму людей. Машины, которые не знают и не могут знать самих себя. Просто устройства, созданные людьми, Адам и Ева.

Люди обожают играть в богов. Вот только не умеют. Почти всё, что они создают, в итоге обращается против них, потому что они не могут контролировать свои творения.

Тошимаса со вздохом подтягивает к груди колени и, наклонив голову, смотрит на партнёра. Принесённые ветром сухие листочки запутываются в его густых чёрных волосах, и он, смешно фыркнув, встряхивает головой.

— Если то, что говорила Шарлотта, правда… — он слегка кусает губу и кладёт руку на проволоку. Сжимает с силой изогнутые железки, на пальцах проступают капли крови, но ранки мгновенно затягиваются. — …То этому миру совсем немного осталось. Вот жалость-то.

И громко хохочет.

***

— Для того, чтобы новый мир мог родиться, старый должен погибнуть. Причём желательно сделать это в муках.

Эту фразу Тошимаса слышал так часто, что она накрепко въелась в подкорку его мозга. Шарлотта постоянно повторяла её. Негромко, шёпотом, частенько почти на ухо своему творению. Но никогда не поясняла, что же эта фраза на самом деле означает и почему она так хочет увидеть конец этого мира. А он, разумеется, не спрашивал, просто сидел на краю стеклянной капсулы, которая заменяла ему постель, внимательно слушал всё, что она говорила, цепляясь за каждое её слово, и не сводил с неё взгляда.

Маленькая и худенькая, с по-мальчишески коротко остриженными тёмными волосами, Шарлотта со стороны могла показаться почти ребёнком. Тошимаса даже посмеивался, что у них с Шарлоттой было некоторое внешнее сходство: оба черноволосые, с большими, распахнутыми глазами и болезненно бледной кожей, разве что Шарлотта была почти вдвое ниже ростом своего творения.

— Слышь, Лотти, — как-то со смехом сказал ей ассистент после очередного опыта, — а может, он твой сын, которого в младенчестве украли, а? У тебя кавалера-японца никогда не было?

Тошимаса с интересом уставился на него, а Шарлотта покраснела и насупилась.

— Конечно, он мой сын, — выдала она в итоге. Ассистент подавился и закашлялся, а Шарлотта нежно обняла Тошимасу и добавила: — Не только он, Каору тоже. Они оба мои детки. Обоих и люблю, и ругаю одинаково.

Ассистент после этого заткнулся и больше на памяти Тошимасы ни разу не пытался подкалывать Шарлотту. Видимо, понял, насколько серьёзно она относится к своей работе.

На хрупких плечах Шарлотты всегда красовался белоснежный халат, на руках — перчатки. Но внешняя хрупкость и юность абсолютно не мешали ей быть, как говорили остальные обитатели этого места, мастером. В чём мастером — Тошимаса не знал, он тогда особо не задумывался, зачем они здесь и что с ними делают. Но что бы ни говорила Шарлотта, в её голосе всегда звучала какая-то особая мрачная решимость. И в этой фразе про мучительную гибель мира ради рождения нового она слышалась чересчур отчётливо и жёстко.

Именно Шарлотта их создала, в качестве прототипов совершенного оружия. Первым успешным результатом был, разумеется, «Адам». А потом, на основе уже его данных и изменённой крови, Шарлотта смело провела второй эксперимент и получила ещё один прототип, более совершенный, лишённый почти всех недостатков оригинала, названный, в соответствии с программой, «Ева». И она же для собственного удобства дала им эти странные имена: Каору и Тошимаса. Другие сотрудники посмеивались и говорили, что её любовь к японской культуре переходит все границы, но Шарлотта их даже не слушала.

Она была их создательницей, матерью, в каком-то смысле, и называла их детьми, но вот были ли они для неё этими самыми детьми на самом деле? Вряд ли. Скорее уж инструментами, которые могли бы помочь ей добиться своей цели. А цель у Шарлотты была более чем глобальная — создать оружие, которое при нужном руководстве могло бы с лёгкостью выкосить большую часть человечества.

— Мир должен погибнуть, — повторяла она, поглядывая мельком на экран компьютера и набирая в шприц тёмно-красную жидкость из пакета. Потом она втыкала этот шприц в шею повернувшегося Тошимасы и более тихо добавляла: — А вы ему в этом поможете, когда придёт время.

После этих инъекций в венах словно начинала циркулировать ледяная вода. И с каждым разом кровь всё сложней и сложней возвращала свою теплоту, пока не заледенела совсем. Первое время Тошимаса ужасно мёрз и стучал зубами в своей «палате», да и Каору, от которого его отделяло стекло, был весь синий, бродил по комнате и без конца тёр ладонями плечи. Шарлотта приносила одеяла, приказывала включить обогрев и, обнимая своих «детей» по очереди, просила их успокоиться, говорила, что они привыкнут, что это чувство постоянного холода скоро пройдёт. И прошло, вместе со всеми остальными ощущениями. Осталась только боль.

Но не только на кровь влияли эти непонятные вливания. Тошимаса помнил, как у него отчаянно болели передние зубы и как он чувствовал, что они становятся длиннее и заостряются, как у хищника, он постоянно капризничал из-за этого и жаловался. Помнил, как в один момент его начало воротить от еды, которую приносили подручные Шарлотты, тошнить при одном только виде тарелок. И как однажды, наблюдая за Каору, он заметил, что тот совершенно невероятным образом не отбрасывает на пол тени.

Зато чужих теней вокруг было полным-полно. Они просачивались сквозь стены и постоянно донимали Тошимасу своим шелестом, могли начать душить, если разозлить. А он пугался, не понимал, что они от него хотят. Тошимаса не осознавал тогда, что застрял между жизнью и смертью и они видят в нём что-то вроде связующего с реальным миром. Каору, постоянно наблюдавший за «младшим» через стекло, то и дело тревожно спрашивал:

— Что, Ева? Чего ты так боишься? — а когда Тошимаса однажды, не выдержав, рассказал ему об этих чёрных сгустках, которые то и дело хватают его и начинают душить, он вскинул брови: — Правда? А я ничего такого не вижу, мы вроде бы здесь одни…