Много раз я задавался вопросом, какому объему и размеру совести соответствует высокое офицерское звание любого подразделения, любой службы, тем более службы в следственном комитете. Если больше совести, то, вероятно, и более высокое звание. Хочется думать именно так. Но все оказалось не в случае с бедным и завистливым Суниным.

– Значит, уточним, – вернулся я к разговору с девочкой, выдававшей себя за изнасилованную, – он вас не бил и не угрожал физической расправой или какими-либо другими видами угроз?

И я услышал от девочки сногсшибательное заявление:

– Он сказал, что если я не буду молчать, он расскажет все маме! – и она повернулась к матери, словно хотела обрадовать ее, что нашла логичный ход, как мог угрожать насильник. А мать поперхнулась и закашлялась. «Стоп! – сказал я себе. Все смешалось в моей голове. Здесь, уж ни в какие ворота не лезло. – Боже праведный! – опять я подумал про себя. – Как бы он рассказал матери?! Как бы он смог говорить об ужасах своей жене, Анастасие Петровне?! Никакой жене такое не понравится. Любая мать, как птица-коршун, порвет безбожного мужа на кровавые куски за свое дитя. Более того, столкнувшись со столь изощренной, подлой и безумной формой измены, она опять же, как коршун, тот же самый коршун, склюет кровавые куски «бегемота» или «слона», как она его называла!»

Ни одна мать не сможет снести столь бесчеловечный, бесовский поступок. Здесь ведь увечье души и аберрация сознания рядом живущего с тобой не человека, а шакала… Нет, даже не зверя – чудовища! Он – негодяй, фашист, иуда, продавший душу Дьяволу!

Но я не смог понять девочку, сочинила она такую историю сама сейчас, или все уже сказанное входило в их планы. А если хитрый Сунин и мог допустить оплошность, значит, еще не обо всем проконсультировался с областью. Но переписать ему любой протокол допроса, как два пальца «об асфальт». У него уже давно не осталось ничего святого.

«Но зачем такая правда нужна мне?» – я спрашивал себя и утопал как в болотной жиже. Я не в силах был вырваться и оторваться от сути истории, о которой я еще всего и не знал. Холодный липкий пот появился вдоль спины. Мне становилось страшно не только за подозреваемого, но и за самого себя. Где у меня оставались варианты отхода, я не знал. Но каково несчастному Маскаеву оказаться на зоне. Его подозревали сейчас в изнасиловании дочери или обвиняли? Мне не хотелось отвечать на безумный вопрос. Но ответ пер сам собою, не спрашивая меня. Его не подозревали и не обвиняли, его делали таковым. Потому что стать по-другому генералом, Сунин давно решил для себя, не сможет. Ему так казалось, что по-другому и не бывает и не может быть. Он видел Землю только черной. Она не могла быть у него голубой и красивой, как видят ее космонавты. Ему, как воздух, которым он дышит, воруя его у других, в том числе и у Маскаева, а теперь он воровал тот же воздух свободы и демократии и у меня, нужны были громкие уголовные дела, вызывающие общественный резонанс.

Быть вторым Зеленским, заторможенным недоноском, он не хотел, даже не обращая внимания и не завидуя его связям. Он не хотел стать похожим и на следователя Утешкина, который хвалился только тем, что у них с губернатором Бочарниковым рядом дачи. И уж тем более не желал быть Леоном Леоновичем. Это следователь-криминалист, недавно переехавший из соседнего района. Тот думал, что станет помогать постаревшей матери. Сейчас вел дело по руководительнице центра занятости населения. Выкручивал ей руки в прямом и переносном смысле. Вытаскивал с больничной койки из-под капельницы – системы внутривенной инфузии. Такие, как Зеленский, Утешкин, Леон Леонович работать по-другому не умели. Руководил ими незабвенный Миша Сестеров – куратор безропотных, несамостоятельных следователей, несостоявшихся в профессии. Совсем недавно я узнал, что Леон Леонович похоронил мать, умершую от КОВИДА, а сам получил 50 % поражения легких.

Сунин решил быть более изворотливым. Теперь у него появился новый куратор. Ему он звонил днем и ночью. Им стал матерый, как волк, и хитрый, как лис, полковник Хомин. Тот сильно уповал о благосклонности к нему генерала Прошина. Генерал, мол, когда-нибудь уедет в Москву и заберет его с собой. Ну а верный пес Сунин тут уж не терял надежды оказаться в Пензе на должности полковника Хомина. А там, глядишь, до генеральского кресла рукой подать. Не сотрутся, чай, язык и губы, пока целует и лижет руководству те области тела, которые они обнажают чаще в отхожих местах.

В то же время я вспомнил, чем пополнилась и закончилась история с Горелым. Кусматов упускать, удачно подвернувшийся, случай не хотел. Сразу оговорюсь, он не превратился в правдоруба или подлинного искателя истины и справедливости. Он не вышел из системы контролируемого российского правопорядка. Нет, конечно, нет! Он был дитем, порожденным самой системой. И закончит, как следствие, свою карьеру не самым лучшим образом. Но доказать следователю Сестерову, что опер занимает не последнее место в раскрытие преступлений, а скорее – главное, ему очень хотелось. В то же самое время он часто стал задумываться о несправедливости жизни. Он мучил себя вопросами, которые, так или иначе, оказывались сопредельными с его службой.

– Почему, – спрашивал он себя и такой же вопрос нередко задавал мне, – начальник следственного управления области уже в сорок лет генерал-майор? – Хотя он знал ответ. У того была молодая жена с родственными связями в Москве, в очень высоких эшелонах власти.

А Кусматов начал свой путь с сержанта и к сорока годам дошел всего лишь до подполковника. Понимал, что он сын учительницы и служащего, или чиновника средней руки. Отец у него долгое время пребывал директором маленькой птицефабрики. До сих пор она остается бюджетным учреждением, то есть, числится на балансе и на шее государства. Но ее когда-нибудь и кто-нибудь выкупит за малые деньги. Но у них, у Кусматова и его отца, и таких денег не нашлось бы и раньше и сейчас. И он переворачивал мыслями собственную душу, чуть ли не клялся самому себе – изменить жизнь семьи любым способом. Хотел помочь свои родителям и незамужней – старой деве – родной сестре, из-за которой отец продал даже ветхий дряхлый «Москвич», чтобы купить дочери ноутбук.

Кусматов уже много раз воевал в Чечне. Он знал, что генерал не воевал и не будет. Никогда не станет бегать по горам с автоматом или отстреливаться до последнего патрона. А с подполковником такое случалось, и он чудом оставался жив. Вспомнил, как трое суток лежал в засаде, и пошевелиться не мог, потому что понимал, что тут же получит пулю от снайпера.

Когда закончилась война, он все равно продолжал участвовать в боевых операциях и много раз ездил в Ичкерию для выполнения особых заданий. Оставлял документы в Москве, в Управлении, а на руки получал чужой паспорт. Их предупреждали, что если попадут в плен, то Министерство внутренних дел отречется от них, чтобы скрыть свое участие в специальных операциях. Кусматов лично встречался лицом к лицу с министром внутренних дел: маленьким, щуплым, страдающим сахарным диабетом, и с выраженными татарскими чертами лица.

В плен подполковник никогда бы не сдался – уже знал, какие изощренные пытки применяли боевики. Да и породы изначально оставался все же другой: в то время еще с неиспорченным чувством патриотизма. Всегда хранил и держал на такой случай гранату, чтобы подорваться. Хотя знал, что параллельно с ними идет вторая группа. Задача тех состояла в том, чтобы не допустить пленения их – ликвидировать основную группу, выполняющую секретную миссию. Он иногда засекал тех в бинокль и чертыхался: неопытные, мол, еще… Старого волка они не проведут – так он думал о себе. Когда он обнаруживал их, то, в насмешку, показывал снайперу, который тоже отслеживал и их через оптический прицел винтовки: стреляй, мол, только в голову – и тыкал себя пальцем в лоб, а то ранишь в грудь (показывал на грудь) в плену бандиты поиздеваются, и делал жалостливое выражение лица. А тот, у кого была роль снайпера-ликвидатора, или снайпера по зачистке своих, от злости, что его обнаружили спецы из секретного подразделения, крутил у своего виска пальцем. А Кусматов в это время отгонял от себя горькие мысли: «Эх, сынок, не промахнулся бы ты, когда я раненый не смогу воспользоваться гранатой. Помоги тебе, острый глаз, прострелить мою лысую голову, чтобы не покрыть ее позором навеки вечные!»