Наверное, не стоило. Приезжать не стоило. Встречаться с ней не стоило. Говорить с ней не стоило тем более. А ещё смотреть на неё, узнавать её-новую, слушать её. Он и представить не мог, что однажды она будет молчать неделю, если ей прикажут, что в служении, в тяжёлом физическом труде, в грязной работе будет находить успокоение и отдых. Она подтверждает его мысли одним взглядом, брошенным через плечо, и словами, произнесёнными вкрадчивым шёпотом:
— Прости, Харучиё. Ты зря приехал сюда. Восемь месяцев прошло. Ты уже другой, и я тоже дру…
— Да врёшь ты всё! Такая же ты! — Он хватает её за запястья, держит, сдавливает, мнёт большими пальцами огрубевшие подушечки на ладонях и, зарываясь лицом в её пахнущие летом и солнцем волосы, говорит: — Для меня такая же, как тогда, на берегу, помнишь? Вот не думал я, что когда-нибудь подобное кому-то говорить буду, но… Эма, однажды, когда мы поехали туда, ты сказала, что хочешь запомнить нас навсегда в том самом дне. Сказала, что хочешь запомнить берег в заливе, песок и морскую пену. Ты-хотела-посмотреть-своими-глазами-на-ебучий-океан-находясь-посреди-него-Эма! И я знаю, что с тех пор ничего не изменилось, потому что чёртов океан на месте, он никогда не меняется, и ты тоже! А ещё раньше, вспомни, ты просила научить тебя обращаться с катаной. Я побежал за тобой и, когда поймал, спросил, что ты выберешь, смерть или плен, помнишь? А помнишь, что ты ответила?
— Я смерть выбрала. Теперь… — Она поворачивает голову и говорит так тихо, что он даже не слышит — по губам читает слова: — Теперь плен выбираю.
========== и алый закат (она) ==========
Комментарий к и алый закат (она)
Nico Muhly - She’s Made a Mistake
За окном, конечно, не океан.
Океан ей никто и не обещал. Даже он. Вообще, он всегда обещал что-то очень простое. Быть рядом. Обеспечить жизнь в достатке. Любить. Защищать. Не умереть раньше времени тоже обещал — именно это обещание было для неё таким странным, хоть говорил он вроде бы в шутку, с усмешкой, но она чувствовала угрозу, и только гораздо позже поняла, в чём дело: оно было самым трудновыполнимым.
За окном летний вечер.
За окном яблоня.
За окном, конечно, не океан…
С ним, признаться, ей никакой океан никогда и не нужен был. От него она требовала только его самого, и ничего больше.
Но детские мечты так и остались детскими мечтами где-то там — на побережье под светлым песком, под холодной водой, под солнцем, под снегом, под временем. И когда она в который раз заводила разговор о том, что они могут жить, как обычные люди, что они могут уехать куда-нибудь, что он может бросить группировку Майки, ведь там и без него справятся, он отвечал лишь: «Не еби мозги». Это ей было просто. Это она, в принципе, умела. Правда, порой задумывалась, а вдруг были правы те люди, которые в своё время со всех сторон смотрели на неё осуждающе, болтали за спиной, показывали пальцами, а иногда и в открытую говорили, что она не для такого отброса, как он, что он её погубит, раздавит, уничтожит. Задумывалась, и сразу же эти мысли отвергала. Да, она чувствовала, что её уничтожают. Но точно не он. Скорее она уничтожала себя сама.
Слишком много ожиданий было ею возложено на счастливое будущее, на взрослую жизнь. Раньше она и представить не могла, что будет видеть во снах смерть того, кого любит, и кого, как назло, снова нет рядом, потому что работа, о которой лучше не спрашивать, отнимает слишком много времени. Она не думала, что станет напоминать ему давнюю ложь, когда он сказал, что завершил все дела с группировкой и даже нашёл нормальную работу, как у всех простых людей. Она не думала, что в ответ он напомнит ей про её привязанность к другому человеку, которого и в живых-то нет. Она не думала, что так отчаянно они оба будут пытаться забыть друг друга — со временем это даже вошло в привычку: она забывала и его, и все дурные сны, с ним связанные, в который раз уезжая навечно, а он забывал её множеством своих проверенных способов.
Теперь опасно не то что говорить, даже думать о прошлом — из-за него настоящая жизнь стала слишком тонкой. По крайней мере для Эмы. В страхе она спряталась здесь — это единственное, что она могла сделать: остаться наедине со своими воспоминаниями и уверять себя, что там, во внешнем мире, у всех всё хорошо (у него всё хорошо). Главное, не возвращаться. Главное не возвращаться и ничего не портить. Главное, не поддаваться на уговоры (его или свои собственные) и не пытаться начать сначала. Главное не начинать сначала. Главное не начинать сначала. Главное не начи…
Но вот он здесь, ранее уже сказал о том, что скучал, что без неё ему самому плохо, и теперь она, опустив взгляд, наблюдает, как медленно его пальцы расстёгивают маленькую белую пуговицу на её рубашке. Всего одну пуговицу в качестве выкупа за каждое сказанное им слово. Это не так много. Лишь почувствовать в последний раз его руки и его тепло — это совсем, ну, правда же совсем не много за целых восемь месяцев. Восемь месяцев чего? Восемь месяцев пустоты; работы; закатов; яблок; земли вокруг; земли под ногами; земли под ногтями; земли в ладонях; бессонных ночей; без него ночей; воды на завтрак, обед и ужин; воды без завтрака, обеда и ужина; розовых рассветов; тишины; стирки; грязных кастрюль; грязных мыслей; мусора с порога на порог веником быстрей-быстрей до самого низа и на улицу; чистоты внутри и снаружи; гниющего одиночества, закопанного частями то там, то здесь — за оградой, под порогом, в сердце; холода; гроз; слёз; снега; узких дорожек, по которым босыми ногами туда-сюда и прочь, но тут же скорей обратно — и так кругами, кругами, кругами, чёртовыми бесконечными кругами; работы; работы; работы; работы; мозолей на ногах — от ходьбы, на душе — от ожидания; слякоти; страха; мрака; голода; шумного дождя; ледяного ветра. Иногда после всего этого она ложилась на свою простую жёсткую постель, почти что на голый пол, и жалела, что нет у неё, как прежде, пышных ароматных подушек, в которые можно было бы спрятать лицо, выдохнуть и…
Не вдохнуть больше.
Пуговица. Это только пуговица и всё. И всё. И-всё-и-всё-и-всё! Но откуда тогда внутри боль и гул по венам — чувство, словно она, Эма Сано, совершает самую большую ошибку в своей жизни? Нет! Это просто пуговица. Пуговица и едва заметное движение ладонью, после которого уголок воротника оказывается отвёрнутым в сторону, а верхняя часть груди — сразу непривычно открытой, слишком открытой, потому что следующей пуговицы нет. Отверстие для пуговицы есть, а её самой — нет. Эма помнит, что потеряла её три дня назад: зацепилась рубашкой за ветку, пуговица на слабых нитках оторвалась и искрой прыгнула в траву. Эма подумала: «Что-то случится, что-то будет». И, когда стирала эту рубашку, а потом смотрела на неё, болтающуюся на верёвке из стороны в сторону от ветра, не переставала думать о том, что именно должно произойти из-за одной потерянной пуговицы. Она не могла объяснить, откуда эта мысль взялась. Отмахнулась от неё, от тревоги своей отмахнулась. И вот теперь…
Не-трогай-пожалуйста-не-трогай-хоть-я-ждала-тебя.
Я ждала.
— Зачем ты приехал? — Спрашивает, мысленно умоляя его хоть на пару секунд задержать прикосновение. И, пока его рука всё ещё послушно двигается не под рубашкой, а поверх — обводит карман и край чуть помятой планки, Эма выдаёт свою самую главную правду: — Я ведь так долго пыталась отвыкнуть.
— От чего, Эма?
— От кого, — поправляет. — От тебя. Сейчас ты уедешь, а мне будет тебя не хватать чуть дольше, чем целую жизнь. Как мне жить потом, скажи? Ну зачем ты приехал, Харучиё? Зачем?
Вместо ответа получает молчание. Молчание, как подтверждение того, что он приехал просто так, в угоду своему желанию, и, конечно, не подумал, каково потом будет ей. Молчание. И в качестве извинения долгий поцелуй в щёку, во время которого она смотрит на подсвеченную алым закатом листву и застенчиво выглядывающие из-под неё яблоки, а потом закрывает глаза и потихоньку успокаивается от ставшего давным-давно родным и приятным ощущения выпуклых рубцов на своей щеке. Никаким словами не выразить то, насколько сильно ей хочется заставить время замереть на этой самой секунде — когда день и вместе с ним целое лето на исходе, когда красное яблоко греется на подоконнике, когда внутри лёгкая дрожь от радости, а за спиной, наконец, тот, кого она сама себе когда-то загадала.
