На него смотрят одновременно и как на врага, и как на чудо. Людей из внешнего мира здесь явно не жалуют, но именно его никто не останавливает при въезде. Наверное, понимают, что это не тот человек, которому можно преграждать путь, поэтому ни слова против не говорят, когда он выходит из машины и направляется к большому огороду, где людей больше, и где хоть кто-то сможет внятно сказать, как найти Эму.

Отзывается парень, больше смахивающий на умственно отсталого, но, скорее всего, просто чуть более просветлённый, чем все остальные. Сначала, правда, не понимает, о ком его спрашивают, говорит, что никакой Эмы Сано тут нет. Санзу теряет терпение, но, когда слышит со стороны: «Брат, не говори с ним, нельзя» от проходящей мимо хмурой женщины с серым лицом, понимает, что в этой дыре даже по имени вряд ли обращаются. Парень тушуется, поглядывает на других, работающих поблизости и недовольных тем, что один из них общается с незнакомцем. Но всё равно слушает, как Санзу описывает внешность Эмы, и даже вроде бы пытается припомнить.

Светлые волосы. Светло-карие глаза. Рост… Он проводит ребром ладони поперёк груди. (Сразу вспоминает, как порой приобнимал её за плечи, смотрел на заколку-цветок на затылке и подхваченные ей мягкие локоны.) Ростом невысокая. Всё. Нечего больше про неё сказать. Этого мало. Этого очень мало. Но парень вдруг кивает и говорит:

— А, она добрая. Добрая сестра. Ласковая.

Да. Это тоже. Но Санзу корёжит от понимания, что Эма была доброй даже к этому чокнутому мальчишке — настолько доброй, что он её по этой доброте и запомнил.

— Добрая. Ласковая. Где она?

— В теплице видел её недавно. Вон там. — И указывает пальцем на пару небольших строений с застеклёнными стенами, до которых идти мимо тесно расположенных грядок.

В теплице его снова встречают подозрительными взглядами, но говорят, что Эмы здесь нет. Говорят, Эма в саду собирает яблоки.

— Майки уже восемь месяцев сходит с ума там. А она тут собирает ёбанные яблоки. — На Майки ему, если честно, именно сейчас плевать. Сейчас он зол. Так зол на неё, что в каждом, едва слышно и сквозь зубы произнесённом, слове яда теперь столько, что захлебнуться можно. А ведь всего лишь пару минут назад томило предвкушение долгожданной встречи.

Злость исчезает сама собой, когда он, пройдя по саду, останавливается около одной из старых яблонь. К ней лестница приставлена, на лестнице — та, кого искал.

Смешно — узнаёт её по ногам.

Когда-то она носила чулки и туфли, сандалии, босоножки, состоящие только из высокого каблука и пары ремешков, изящные короткие сапожки и иногда даже яркие кеды. Теперь Эма босая. Переступает серыми, в мелких ссадинах и синяках, ступнями по перекладине — неудобно и больно на лестнице стоять без обуви, но, видимо, она уже давно привыкла. Шуршит листвой наверху, одновременно приподнимает правую ногу и почёсывает пальцами косточку на щиколотке.

— Ты, значит, теперь всем здесь сестра, да? — Спрашивает он и сразу прячет руки в карманы, чтобы не поддаться желанию и не коснуться её. — А про своего родного брата помнишь?

Приехал с целью, с планом — высказать всё накопившееся за восемь месяцев её отсутствия, схватить за руку, посадить в машину и увезти насильно из этого странного места, маленького государства, организованного кучкой сумасшедших. Готов был даже на обратном пути слушать её слёзы и крики, готов был по приезду запереть её в квартире и замки сменить, чтоб при всём желании не смогла никуда уйти снова. Но вот она начинает медленно спускаться и присаживается на верхнюю ступеньку. Одной рукой подпирая подбородок, а другой придерживая холщовую сумку с яблоками, разглядывает его, будто заново узнаёт, и он теперь лишь в одном нуждается — чтоб сказала, как соскучилась, обнять себя дала, позволила сорвать косынку, зарыться обеими руками в светлые согретые солнцем волосы, да без конца целовать яблочные губы. На Эме свободные, подшитые около пояса, штаны длинной чуть ниже колен и заправленная в них светлая рубашка без пары пуговиц — вещи очень чистые, но ей не по размеру, сильно велики, явно чужие, и, Санзу уверен, до неё их успел поносить не один человек. Он смотрит на неё и не верит, что перед ним именно она. Хочет, до безумия хочет возненавидеть её за всё, что она сделала. За то, что променяла на эту ветошь свои красивые платья, которые смотрелись и сверкали только на ней, а ныне безликими тряпками висят в гардеробной в его квартире (особая ежедневная, придуманная им самим, пытка — смотреть на её вещи и на её обувь, рядами, стоящую на полках, и знать, что это всё новой-ей теперь не нужно). За то, что уехала среди ночи, оставив его наедине с каждым невысказанным словом. За то, что не вернулась. Ни через день не вернулась. Ни через два. Ни через месяц. Теперь обнаружилась здесь, мечтательно-прекрасная, яблочно-летняя в рассеянном мягком свете, окружённая зеленью и красными яблоками — они то там, то тут: висят на дереве, прячутся в густой, местами примятой, траве, блестят боками, уложенные в ящик, что стоит тут же, под деревом. Да и как её-новую ненавидеть? У неё в сумке не яблоки — последние дни лета, в волосах — лучи вечернего солнца, а на шее вместо золотой цепочки с рыбкой кои сухой яблоневый листик, зацепившийся за ворот рубашки. И Эме самой как будто бы с этим со всем хорошо. По-своему хорошо, не так, как с ним было когда-то.

— Странно, тебя не прогнали, — произносит тихо, в голосе эмоций — чуть, да и те, наверное, больше к яблокам, которые она вдруг начинает с таким интересом рассматривать. — Ты угрожал людям здесь?

— А что, теперь нужно кому-то угрожать, чтоб до тебя добраться?

— Нет, вообще не нужно было приезжать. Мне и говорить с тобой не желательно. Не только с тобой — ни с кем из той жизни. Это… это не поощряют.

— А я, значит, как раз из той?

— Ну уж не из этой точно, — звучит как будто бы язвительно, но нет — просто по факту. Он ведь теперь действительно не из этой. Из этой у неё — новые братья и сёстры, работа с раннего утра до поздней ночи, старая поношенная одежда. Вот только правда ли она мечтала о такой жизни, или просто нашла место лучше, чем подле него — об этом ему остаётся только догадываться.

Эма спускается с лестницы, от его руки отказывается, тихонько сообщив, что помощь чужака ей принимать нельзя.

— Чужак из той жизни… это ты так прокляла меня?

На его сарказм внимания не обращает, мнёт поясницу, потом молча вытаскивает из сумки яблоки, осматривает каждое и аккуратно укладывает в ящик. На одно любуется особенно — крупное, круглое, с ровным румяным боком, маленькой частью ветки на черешке и даже с зелёным листом.

— Вот, возьми, — ему протягивает и глядит с обидой, когда он специально на пару мгновений удерживает её руку в своей. — Подарок лета. Просто так. Хотя тебе, наверное, подобное удивительно.

— Почему удивительно? Я для тебя всегда всё делал. Просто так для тебя, Эма.

— Ошибаешься, ты старался для себя, — говорит и оглядывается на скрип калитки в стороне, в сад входят трое и рассматривают чужака, с которым так запросто разговаривает их сестра. — А я всего лишь была рядом. Единственный раз я попросила сделать что-то для меня — бросить группировку, послать к чёрту Майки, а не принимать все его затеи, как свои собственные. Но ты даже не задумался над этим.

— Да как бы нам с тобой было тогда, Эма? Без денег, без жилья как? Куда б меня с такой рожей работать взяли?

— Деньги не нужны, Харучиё. Совсем не нужны. Оставайся со мной сейчас, и я тебе покажу. Останешься? — Эма выпрямляется, снимает с плеча сумку и бросает на траву. Стоит напротив, заведя руки за спину, смотрит прямо, а сама поджимает пальцы ног, сминая траву, и пятки вдавливает в землю так, что икры напрягаются почти до судорог. И он не может сдержать нервную кривую ухмылку, случайно бросив взгляд на её грязные босые ступни. Она этот взгляд замечает, улыбается в ответ уголками губ. Она не разочарована. Она просто ничего иного и не ждала. — Я же говорю — дело не в деньгах. Ладно, пойдём поговорим, раз приехал, тут всё равно не дадут. Заодно покажу дом. А то вдруг расскажешь Майки какие-нибудь ужасы, которых он не видел в прошлый раз, и он ещё заявится сюда со всеми остальными.