– И что же? – снова спросил Суслов.

– «Что же»? Вот посади тебя на кукан? Какую песню запоёшь?

Лицо Суслова превратилось в сплошную гримасу.

– Ну, ты, начальник, даёшь, – сказал он. – Так можно испортить, что угодно, не только стихи.

– Вот и я говорю, – невозмутимо продолжал Николай. – Какая на кукане песня?

Руфина заступилась за поэта так энергично, будто тот из их компании, только отлучился куда-то.

– Ну, что вы, ребята, Есенин – гений. Поверим ему! Это же поэзия! Её нельзя иными законами выверять. Только поэтическими. – И добавила задорно: – Какие вы все молодцы! Мне так хорошо с вами!

Добравшись до села, они пересекли его, не останавливаясь, и оказались на шоссе, ведущем к озеру Бобровое и далее к селу Покровка.

Постояли на высоком берегу озера, наблюдая, как на илистой косе со стороны села пошумливает огромная стая куликов.

Ковальский вспомнил, что на другом конце озера обычно много ежевики. Захотел порадовать спутников.

Когда подъезжали к заветному овражку с ежевикой, наткнулись на Николая Яндаева. Он, как всегда, скакал трусцой на своём меринке. Стадо растянулось в ложбинке между озерами Бобровое и Латинское.

«Примета хорошая, – подумал Ковальский. – Попробую на удачу загадать. Если узнает меня, то у нас с Руфиной всё будет хорошо, нет – не судьба».

Когда приблизились, Александр поприветствовал Яндаева и спросил:

– Сашка-то, брат, в Ташкенте так и живёт?

– А ты кто такой, не припомню?

«Ну, вот… – упало сердце у Ковальского. – Не судьба».

– Вместе учились, я Ивана Головачёва внук, Ковальский.

– А что ж я тебя сразу не признал? Сильно изменился.

– А ты – нет.

– Ну, я что? Мне зачем меняться, остаться бы, как есть…

…Заросли ежевики удивили.

Едва поднимешь плеть, крупные ягоды, одна другой краше, будто подмигивая, манят к себе.

– Царство агатовых глазок, – удивилась Руфина. – Какое у тебя должно быть интересное детство!.. Такие облака, небо, озёра – тебе повезло очень…

«Сколько ел ежевику, никогда не думал, что так можно красиво сказать: «агатовые глазки»!» – порадовался в свою очередь Александр.

…Дома у Любаевых – никого. Вместо замка – дверная цепь наброшена на кольцо.

Александр прошёл в огород. Ни матери, ни отца там нет.

– Поехали к сыну, – вернувшись во двор, предположил Александр.

– А как же… – начала, было, Руфина.

– Записочку оставлю…

Посреди широкого двора Бочаровых, куда гости вошли цепочкой, стояли Григорий Никитич и Проняй Плужников.

– Ах, Боже, какие гости! – выходя из мазанки, всплеснула руками Дарья Ильинична. Подошла и погладили Александра по плечу: – Давно приехали-то?

– Да только что. А Саша где?

– Наверное, у Гришаевых, сейчас сбегаю…

Мужики поздоровались.

– Как, дед, жизнь? – спросил, обращаясь к Проняю, Ковальский.

– Да как? Арбуз растёт, – он похлопал по животу, – а вешка, извиняюсь, сохнет…

Суслов хохотнул.

– Ну, дед, – обронил Александр и поёжился от ответа. Ему неудобно, что такое может услышать Руфина, но она о чём-то говорила в сторонке с Румянцевым и, кажется, не слышала Проняя.

– Ты, старый, полегче, – проговорил Бочаров, – а то, понимаешь…

Всё понимал Проняй. Озорно прибавил голосу громкости и возразил:

– Ну, какой же я старый? – Пошевелил губами, закусив край усов. Хитро прищурился. – Старость, вернее, её первые приметы, знаешь, когда начинаются? – Почти серьёзно посмотрел почему-то на Ковальского и, не дождавшись ответа, продолжал: – Она приходит, когда любая молоденькая, извиняюсь, бабёнка, начинает казаться красавицей, смекаешь?.. А я пока ещё бесперспективный в этаком роде… Мне моя супружница всех видней до сих пор. А она на год старше меня, вот ведь как! Такая любовь!

– Красавица, видать? – подыграл Суслов.

– Красоту в щи не положишь, – коротко отозвался дед.

– Дед, а что такое любовь, ты понял? – Суслов весело смотрел на Проняя.

– А ты знаешь?

– Знаю, – ответил Суслов.

– Ну, скажи, я антиресуюсь этим делом давно.

– Любовь – это чувство, возникающее у людей, недостаточно знающих друг друга.

– Да, – неопределённо проговорил дед. – Учёный ты, видать, парень. Запиши мне потом на бумажке – к старости сгодится!

Все засмеялись.

Проняй краем глаза подметил, что и «красивая дамочка» засмеялась, и остался доволен собой.

Пришли сразу Дарья Ильинична, Саша и Екатерина Ивановна. Во дворе стало пёстро и шумно.

– А я очки-то еле нашла, прочитала и прямо спотыкошки бегом сюда. Вас тут столько! Как хорошо-то! – радовалась Екатерина Ивановна.

Начали знакомиться.

…Когда поели-попили на большой летней открытой веранде, все женщины дружно ещё малость похлопотали, убирая посуду. Потом, забрав Ковальского-младшего, пошли в сад, который, в отличие от огорода, не прямо у дома, а через дорогу. Так почти у всех, кто живёт на Дачной улице.

Мужики остались одни во дворе на брёвнышках.

Проняя так и не отпустили домой (а он и не хотел уходить, а только «для блезиру» собирался). Куда торопиться? Публика такая интересная. Дед и Суслов курили.

Первый заговорил Проняй:

– Счастливый ты, Григорий, около тебя внук. Как ни суди – радость великая! А мои не доверяют нам. Сноха не доверяет. Она, конечно… Ни однова не оставили, чтоб без них. А с ними – это всего на день-два. Пока они, родители, тута… Ну, ладно, это вам не интересно. Меня вот какие мысли жалят, как осенние мухи. – Дед помолчал, то ли собираясь с духом, то ли на «испыток», как он говорил, брал: коли будут слушать, не перебьют, согласен говорить. Все молчали. И он начал не спеша:

– Недавно имел беседу с директором школы. Кое о чём толковали. Так он говорит, что мои рассуждения направлены на подрыв устоев общества. Ты, говорит, зловредные мысли гонишь. А чего я гоню? Они сами висят в воздухе, только от них все отмахиваются, а я – нет. Я присматриваюсь и понять хочу. Вот ты, например, Ковальский… мысли мои…

Бочаров добродушно засмеялся:

– Он, Саша, тебе сейчас морочить голову начнёт. По-другому не может.

– Да не я морочить собираюсь. Помогите, чтобы голова моя из заморочки вышла.

– А что за мысль-то? – Ковальский улыбнулся.

– Да я всё свово поджидал сына, а ему неколи. План по самолётам делает – главный анжинер на заводе. Редко приезжает. Некого спросить… Шишку я родил, понимаешь… Начальника.

– Бывает и такое! – озорно согласился Суслов.

– Бывает, – легко усмехнулся Проняй, – что у невесты жених умирает, а у вдовы муж живёт!

– Что спросить-то хотел? Забыл? – добродушно заметил Ковальский.

Но дед знал, на какие лады нажимать, когда разговоры разговаривал. Пауза важна.

Он ещё чуток пожевал губами. Обнажив беззубый рот, позевнул.

– Струмент весь, что ли, износился? – улыбнулся Григорий Никитич.

Ковальский не понял, о чём он. Проняй ответил:

– Почти. Да и на кой он таперича? Цыловатца поздно, да и остальное уж неинтересно становится. А как совсем почти слепой Синегубый стал, дружок мой верный, совсем жизнь набекренилась. Грустный очень. И я с ним. – Он замолчал. Но не надолго. – Да, вот, Сашок, скажи мне: вы у себя на заводе по плану работаете?

– Конечно, как без плана можно?

– А по какому плану? – поинтересовался дед.

– Ну, по заводскому, цеховому, – уточнил Ковальский.

– Хорошо, – произнёс Проняй. – Значит наверняка и встречный план приняли. Об этих встречных планах и в газетах, и по радио строчат. Приняли?

– Так точно, приняли.

– А зачем вам встречный, скажи?

– Ну, как – зачем? Чтоб производительность росла, продукции больше для страны давали…

– Вот твой отец, Сашок, Василий Фёдорович, к примеру, делает севодни две седелки для совхоза. Приезжает за ними эта шельма Белохвостиков. А Василий ему вместо двух – четыре: я, мол, встречный план взял, а через недельку ещё две сверх плана. А их и не надо столько, седелок-то. Как это? Лошадей-то столько нет!